Хороший сын

Дорога становится хуже. То здесь, то там красно-белые ленты огораживают полосу движения, потому что в асфальте ямы. Система в упадке. В этой мысли есть некоторая излишняя драматичность, будто это начальное предложение эссе на тему духа эпохи. Сеть шоссе по всему континенту и все, что к этому прилагается, от начала до конца, сжатие как времени, так и пространства, когда-то это было большим достижением, но я замечаю, что думаю об этом в прошедшем времени, и это связано не только с тем, что за дорогами не следят; просто это уже не так важно, не только шоссе, но вообще все. Это всеобщее непонятное вялое настроение, из-за которого люди ищут прибежища в музеях и ностальгических газетах и начинают читать книги, которые у них есть, оно происходит не из-за того, что мы состарились, а из-за того, что мы создали механизмы, которые нам отвечают, которые похожи на нас во всем, кроме того, что они ни в чем на нас не похожи, потому что их возможности экспансии безграничны, потому что они могут развиваться все дальше и дальше, а мы в какой-то момент, а может, уже сейчас перестанем быть нужны, потому что если кто-то и сможет покинуть эту планету, чтобы поискать счастья в другом месте, то это будут они, а не мы, – мы будем теми, кого оставят. Они будут нашими детьми, и они почти не будут помнить своих родителей; если когда-либо окажется, что в них достаточно человеческого, чтобы почувствовать потребность в мифе о сотворении жизни, мы будем играть там скромную и весьма искаженную роль, и это будет последний след, который от нас останется. Мы – те, кого оставят, мы уже десятки лет назад начали махать платочками, еще во время создания первых прототипов мы эти платочки достали и начали ими размахивать, другой рукой еще вкручивая в них винтики. Еще и поэтому наступила пора базового дохода; нам не так много чего осталось делать. Да, мы еще можем поддерживать все на плаву для самих себя, но в этом уже нет прежней необходимости, мы зверюшки в резервации, которые ради того, чтобы себя занять, красят заборы и обновляют колючую проволоку; но все, что на самом деле имеет значение, происходит вне резервации.

Выдры.

Что? – переспрашиваю я.

Выдры, господин. Ваши родители. Потому что вы рассказывали, как они брались за руки, прежде чем ложиться спать. Так делают выдры, господин. Они остаются вместе на всю жизнь и, когда собираются спать, берут друг друга за лапку, спят-то они в воде, и поступают так, чтобы их не отнесло течением в разные стороны. Может, ваши родители в прошлой жизни были выдрами. Или, может, когда переродятся, они станут парой выдр и будут жить в реке, где до сих пор много живности. Я это сам придумал, господин, я решил, что тоже могу попробовать придумать утешительный образ фиктивного загробного мира. Как вам, господин?

Образ замечательный.

Не стоит благодарности, господин.

Глава 8

От матери не то чтобы воняло, но пахло от нее невкусно.

Что-что, господин?

О, я сказал это вслух?

Думаю, да, господин, или это я научился читать мысли. От вашей матери невкусно пахло?

Не знаю отчего. Может, я чувствовал запах ее страха, а может, это были купленные в Реформхаусе[32] кремы, которыми она пользовалась. В Рейссене был Реформхаус, рядом с католической церковью, из-за чего прихожане нашей церкви не любили в него ходить, но мать ходила, она открыла для себя гомеопатию и реформатскую еду как средство еще более отсрочить смерть. И таким образом к нам в дом проникли капли и мази доктора Фогеля[33], и овощи без пестицидов, и бурый рис – а она ведь и так не умела готовить.

А что она умела, господин?