Хороший сын

Появляется официант и забирает бокалы. Я заглядываю ему снизу в несуществующие ноздри. Как будто прямо в мозг смотрю. В мозгу у него темно. Он спрашивает, может ли еще что-нибудь для нас сделать. Я думаю: вот сейчас Леннокс попросит его показать фокус, но нет. Официант уходит, а все столы и стулья медленно опускаются в пол. Леннокс встает, я тоже, мой стул уже так низко, что мне приходится опереться рукой на Леннокса, чтобы встать на ноги. Стулья полностью скрываются в полу, не остается даже стыков там, где были столы, теперь круглые пятна света размером со столешницу. К этим кругам сверху устремляются столбы света, мягкие колонны из туманного свечения. Мы стоим в темноте, где-то далеко с разных сторон я вижу другие фигуры, тоже в темноте, в основном это мужчины в костюмах. В столпе света что-то появляется, маленький водоворот из разных цветовых точек, как внутри у стеклянного шарика, он растягивается вверх и вниз и превращается в медленно танцующую женщину. Такая женщина есть в каждой колонне, они разные, с разными тонкими платками. Красиво сделано, они совсем как настоящие. Я приглядываюсь к деталям, как переданы фактуры, как перетекают друг в друга движения – как будто нахожусь на конференции, где демонстрируются последние новинки в области голографического искусства, а мне нужно будет написать отчет и дать рекомендации относительно приобретения. Женщина в нашей колонне медленно танцует со своими платками, они размыто-синие, размыто-зеленые, прозрачные, а она уже настоящая, это уже не пучок света, она смотрит поверх нас, слегка пресыщенно, танцует она босиком, музыки нет или есть, но звучит где-то очень далеко, настолько тихо, что не заглушает шелестящие звуки от движения ступней женщины в световом кругу на полу. Вес у нее есть. Ей как минимум сорок, груди немного висят, волосы тяжелые, темно-каштановые. Она танцует, иногда выступая рукой за границы светового столпа. Леннокс где-то позади меня, я делаю несколько шагов назад: неловко стоять к ней так близко. Платки исчезли, сейчас на ней темный жакет и больше ничего, бортики жакета прикрывают грудь, слева и справа видны выпуклости, а ничто так не пробуждает голод, как то, что еще чуть-чуть – и увидишь, достаточно одного движения, – это так интимно, как будто предназначено для меня одного. Между нами что-то есть, я вижу, как она дышит, я слышу, как она дышит, с каждым ее выдохом во мне появляется дыра, эту пустоту может заполнить только она; она расставила ноги и вытягивает руки вверх, ее груди поднимаются тоже, их видно полностью, потому что полы пиджака смещаются вбок и вверх, у нее на лобке волосы, большой темный треугольник; я опять отхожу на шаг назад, потому что не могу протянуть к ней руки, для этого мне понадобилась бы моя тень, но даже и эту тень я должен был бы суметь сдержать. Она опять взяла платки, на этот раз они светлее, и не только они, она сама тоже, она кажется моложе, она моложе и есть. Стройнее, груди менее тяжелые, все более розовое и более свеже-красное, глаза более влажные, мягкая недосягаемо-приветливая кожа, смотреть на нее становится почти что невозможно, потому что увеличивается расстояние и вместе с ним желание. Желание – слишком мягкое слово, чтобы передать что-то более непокорное, не буйное, как волны, но натянутое, как струна, которой можно и задушить. Все, что натянуто, кажется сдержанным, но это обман зрения, оно натянуто только потому, что другой альтернативы нет, быть натянутым – единственная возможность, натянутым до боли. Сейчас она мягче, менее земная, свет теперь по-другому падает на ее кожу – не так, чтобы высветить детали; деталей к тому же меньше, потому что ее изгибы плавнее; она опять танцует с платками и стала еще моложе, на этот раз на ней то ли белая рубаха, то ли халат свободного покроя, она светлее, мягче и одновременно стройнее, намек на целомудрие, еще не убитое целомудрие, в ней мягкий струящийся свет, влажный, как роса; струны подкручиваются и натягиваются, смотреть становится практически невозможно, настолько она молода. Она двигается с присущей ей одной непринужденностью, она больше не смотрит по сторонам, я не могу не смотреть на нее, на мягкие, почти белые волоски у нее на руках. Она становится еще моложе, и еще, теперь это бугорки, несколько волосков, маленькая прозрачная пачка, руки сложены над головой, она кружится вокруг своей оси – боль из прошлого, когда я еще не вполне понимал, что это, чувство, что я увидел то, что нельзя, и что мне очень хочется в туалет. Мама, мой писюн такой странный. До предела натянутая струна – это натянутый до краев переполненный мочевой пузырь. Девочка кружится вокруг своей оси, без пачки, это уже, конечно, плохо, нужно, чтобы выключился свет, но свет не выключается, и тогда я вырываюсь и, чувствуя смертельную усталость, отворачиваюсь, взглядом, телом, той струной, что стало мое тело; что было мое тело, я здесь один, только я один и девочки в столпах света, девочки другие, но такие же маленькие. Все давно ушли, я тоже быстренько делаю ноги, иду в темноту. Это был такой тест, и все знали и ушли заранее, а я опоздал, я такой один, и, может быть, все это и было задумано для одного меня, потому что я сегодня смотрел на тех школьниц. Нахожу дверь и тяну на себя, это маленькое помещение с барной стойкой, на диванчике сидит Леннокс с целым бокалом пива. На рюкзаки я смотрел! – кричу я. Леннокс отирает с верхней губы пену и говорит: ну супер, а о каких рюкзаках ты говоришь? Да ты и сам только что пришел, говорю я. Нет, одно пиво я уже выпил, отвечает Леннокс.