Хороший сын

Рейксмузеум в то время переживал растянувшийся на годы ремонт, работало только одно крыло, куда перенесли все шедевры. В центре этого крыла выставили череп Хёрста, в маленьком, специально для этого случая построенном зале в виде черного куба, куда пускали не больше десяти человек одновременно. Ради этой экспозиции музей работал и в вечерние часы; кто-то рассказал, что во время ужина там спокойнее всего, и я решил пойти в канун Дня святого Николая, рассчитывая, что тогда народу будет еще меньше, в такой вечер в музей отправятся только туристы и бездетные. По указателям я прошел во временный Зал славы, там были собраны все суперхиты старой школы, меньшие по размеру, чем «Ночной дозор»: «Еврейская невеста», «Синдики», «Женщина, читающая письмо», «Молочница». По залу был проложен извилистый маршрут, из двух рядов столбиков, соединенных между собой черными лентами. Вдоль лент выстроилось человек пятьдесят, желающих посмотреть на экспонат. В конце маршрута стояла тетенька в форме, время от времени запускавшая по несколько человек сквозь сумрачную арку, за которой находилась абсолютно черная дыра, подобная входу в преисподнюю. После получаса ожидания в очереди меня тоже пропустили. За аркой начинался коридор с несколькими резкими поворотами, специально устроенными для того, чтобы ни капли дневного света не просочилось в святая святых; именно такое ощущение у меня и было: что я проникаю в недра табернакля[6]. По центру темного пространства в стеклянном кубе на черном постаменте, на уровне глаз ребенка, стоял ярко освещенный, покрытый бриллиантами слепок человеческого черепа. Намного меньше, чем на расклеенных по всему городу плакатах, да и в принципе совсем другой: более ослепительный, сверкающий и вовсе не черно-белый: грани бриллиантов вспыхивали розовым и голубым.

Арт-объект оказался гораздо более агрессивным, чем я ожидал; на плакатах он выглядел так, что его почти хотелось погладить, с прикрытыми глазами, выложенными десятками мелких алмазов, как холмики, по которым хочется провести большими пальцами; но вблизи стало видно, что это впадины, которые вовсе не закрыты, каждая глазница зияла дырой, как будто там было что-то, что смотрело на тебя изнутри. Вкупе с бодрой усмешкой в этом «взгляде» черепа было что-то дерзкое: он бросал нам вызов и моментально разбивал нас в пух и прах, словно мы, зрители, не играли ровно никакой роли в его существовании. Я помню зрителей, вместе с которыми оказался в выставочном кубе, и помню чувство, что презрение черепа было оправданным. Помню мужчину рядом, который сказал: от этого Хёрста можно ожидать чего угодно, он акулу заспиртовал. Это не были слова от сердца, он не хотел поделиться с окружающими тем, что он знает, он хотел дать понять, что знает и что он не хуже других. Потому что про акулу знали все. Одна женщина присела перед черепом на корточки и внимательно его рассматривала, медленно поворачивая голову из стороны в сторону. Какая красота, шептала она, какая красота, но и у нее эти слова шли не от сердца, в них заключалось скорее не суждение, а стремление – стремление к искусству как к источнику привычных и понятных эстетических переживаний. Но вы обратились не по адресу, здесь никто не держится привычного, здесь насмехаются над вашими упорядоченными представлениями об искусстве, но не безобидным дружелюбным способом, который можно загнать в рамки руководств и рецензий, не в границах самого искусства. Процесс зашел слишком далеко.

В конечном счете эффект, производимый бриллиантовым черепом внутри зала, был не главным. Настоящее потрясение произошло еще раньше, когда я стоял во временном Зале славы в промежутке между черными лентами и ждал, пока меня пустят в святилище черепа, тем временем скользя взглядом по картинам. «Еврейская невеста», «Синдики», «Письмо», «Молочница» – шедевры великих мастеров оказались вдруг в некоем предбаннике. Они там висели не для того, чтобы их рассматривали, изучали, восторгались ими; нет, они висели там для того, чтобы развлечь завернутую в три раза очередь, они висели там для украшения передней и, деградировав до средства скоротать время, производили жалкое впечатление. Периодически продвигаясь вперед, я смотрел на них сбоку, и, наверное, виной тому было освещение: на лаке и мазках шедевров я видел мельчайшие отблески, и все это придавало картинам что-то от китча, словно я смотрел на старательно списанную копию, к которой, по задумке исполнителя, для усиления эффекта добавлены огоньки, словно это изображения, которым место на крышке коробки с печеньем.

Тогда я и не догадывался, что этот эффект останется навсегда. К этим картинам Рембрандта и Вермеера я возвращался и потом: в первый раз еще ничего не подозревая, затем со все большим отчаянием, но результат был очевидным: они не смогли справиться с потрясением, на стенах висел все тот же китч. Как будто только теперь для меня открылось их истинное обличье.