Хороший сын

С носом ему что-то сделали. Я не видел его сорок лет, и теперь у него есть нос; я с трудом узнал его, когда он подошел ко мне сегодня утром на площади имени Йохана Кройфа[1]. Вот наш автобус, сказал он. Я сначала подумал, что он кого-то послал вместо себя, но это был он. Во всяком случае, так он сказал. Мне показалось, что я его узнал, но сейчас я уже не так уверен. Я мог бы порасспрашивать его о нашем общем прошлом в архиве, но лучше даже не начинать: вдруг он не сможет дать ни одного правильного ответа? Я беру свой планшет и фотографирую его в профиль. Первая фотография не получается, потому что он удивленно косится на меня, пытаясь понять, что это я такое делаю. Просто смотри перед собой, говорю я, все в порядке. Захочешь – удалю потом. Он смотрит перед собой, правда, приподняв брови. Не важно, раньше он тоже часто так делал. На получившейся фотографии я пальцем редактирую переносицу. Блин, говорю я, это действительно ты. Блин, повторяет Леннокс, не поздновато ли проверять?

Мы едем уже несколько часов. Я думаю о том, где сейчас Де Мейстер – Леннокс просит называть его Бонзо, – где сейчас Бонзо. У которого потеря памяти. Леннокс сказал взять чистой одежды на несколько дней, то есть за один день мы с этим заданием не справимся. Я спросил у Леннокса, не едем ли мы опять в монастырь, и он ответил: и да и нет, так что это мало что дает.

Останавливаемся у рядком стоящих мельниц, тут можно выпить кофе и сфотографироваться. Туристы пьют кофе и фотографируются. Водитель стоит руки в карманах и вглядывается куда-то вдаль, в поля. Я хочу встать рядом с ним, но Леннокс меня удерживает, опять кладет мне руку на плечо, честное слово, прямо возложение рук какое-то, ему бы заниматься божественным исцелением. Когда все нафотографировались вдоволь, мы выезжаем на шоссе и пересекаем несколько речек.

Надеюсь, мы не просидим весь день в автобусе. Надо было выйти у тех мельниц в поля, куда-нибудь все равно дойдешь, на горизонте всегда есть какой-нибудь город, где можно сесть на поезд. Вернуться домой, просто работать у себя за столом, ходить каждый день в «Алберт Хейн», дождаться, пока та женщина встанет в очередь, и вывалить свои покупки на ленту, пока она выкладывает свои. Не слушать маленького внутреннего буддиста. Разве я его еще не придушил?

Автобус сворачивает, я смотрю на указатели, судя по всему, мы едем в Мерсберген. Может быть, этот автобус будет объезжать все новые деревни, по всей стране, их становится все больше, в Маркерварде вот уже несколько лет строят копию центра Амстердама. Душевная атмосфера Брабанта. Большие экраны вдоль дороги. Карнавал двенадцать месяцев в году. Еще не доехав до границы застройки, мы застреваем в процессии, на одной из платформ которой стоит принц. Он размахивает тростью с набалдашником, платформу везет трактор, шофер одет фермером. Все участники процессии – ряженые, костюмы только что достали из шкафа, на них еще видны складки. Алааф! Алааф! кричат они, громко и требовательно, как будто разыскивают человека по имени Алаф[2]. Для пассажиров автобуса это приветствие запомнить оказывается куда проще, чем «Защищенное Зеленое Сердце». Откуда ни возьмись появляется медный оркестр, выряженные фермерами музыканты играют какую-то суматошную мелодию, а все участники процессии ее подхватывают, как будто эту песню надо поскорее допеть, пока она не взорвалась. При этом они совершают угловатые и торопливые танцевальные движения, гоп-гоп-гоп-ля-ля, все в костюмах: и фермеры там есть, и фермерши, и ковбои, и матросы, и епископы, кого только нет. Мы находимся посреди этого всего, я слышу, как люди просачиваются вдоль автобуса. Леннокс спокойно смотрит перед собой, как будто для него это обычная составляющая поездок из дома на работу, а кто его знает, мне о нем ничего не известно, я и не спрашивал у него еще ничего. Водителю удается, постоянно сигналя, пробиться к большой парковке на краю деревни, где собралось еще несколько автобусов. На выходе нам всем ставят печать на руку с номером автобуса. У нашего номер 34. Я смотрю на фиолетовые чернила и вспоминаю, как раньше такие печати ставили на концертах или школьных дискотеках. Давно это было, вообще-то, даже непонятно, как этот мир сохранился до сих пор. Да не сохранился он, и пусть эти старомодные печати не пытаются убедить меня в обратном.

Это ничего не значит, говорит Леннокс. Я смотрю на него вопросительно, он глазами показывает на печать у меня на руке. Это число, – произносит он. Наверное, решил, что я пытаюсь отыскать в нем смысл. Я думал о другом, говорю я. И хорошо, отвечает он, вот бы все так. Его голос звучит рассеянно, как будто он мысленно в другом месте; мы закидываем сумки на плечо и отходим от группы по направлению к деревне, Леннокс впереди, я сзади. Нас никто не пытается остановить, никто не кричит нам вслед и не бежит за нами.