Хороший сын, или Происхождение видов

Да. Если страшный холод, который сковал мне горло, можно было назвать страхом, то да, я определенно дрожал. В тот миг я был на грани потери сознания и задыхался от давящего холода. Я чувствовал себя загнанным на край света. Я жаждал отказаться от своей затеи. Мне очень хотелось принять пригоршню таблеток от головной боли и успокоительного и упасть в постель. Хотелось поносить последними словами реальность, ускользающую за пределами сознания. Скажи, сука! Что же мне делать?

Ну, тогда беги. Предложил мне самый простой и практичный выход Оптимист. Никто пока не знает о смерти мамы. Более того, ты знаешь, где лежит ее банковская карта, с которой можно снять большую сумму наличными. Ты и пин-код помнишь – ведь в течение нескольких лет то и дело ты снимал по ее просьбе деньги. До окончания срока действия твоего загранпаспорта еще пара лет. Рвани ты сейчас на край света – никто тебя не остановит. А что случится потом, это уже не будет тебя касаться.

Да нет. Надо было узнать. Не было смысла пытаться объяснить ситуацию логически, опираясь на собранные улики. Я мог услышать правду только от самого себя. Я не смогу жить дальше, если не пойму, есть ли внутри меня кто-то еще, кого я считаю собой, если не узнаю, что же натворил этот кто-то, живущий во мне. Я должен все узнать, пусть даже передо мной распахнутся врата ада и моя жизнь перевернется с ног на голову.

Я на коленях подполз поближе к маминому плечу. Стараясь не глядеть ей в глаза, я осмотрел рану под подбородком. Вся ее поверхность – от левого до правого уха – была покрыта засохшей кровью. Я сковырнул эту корочку пальцем – под ней зияла длинная и глубокая, словно узкое ущелье, рана.

Я резко зажмурился. Пытаясь успокоить прерывистое дыхание, я вызывал из прошлого мальчика – пловца по имени Хан Ючжин, который, стоя на тумбе с наклоном туловища, ждал стартового сигнала. Я был вне поля зрения мамы и тети, был сосредоточен только на том месте, куда должен был прыгнуть, и на том моменте, когда должен буду оттолкнуться ногами от тумбы. И страшный ритм сердцебиения начал спадать. Мурашки на затылке тоже исчезли. Застрявший в горле вдох проскользнул внутрь.

Не нужно больше колебаться. Я открыл глаза, взял маму левой рукой за подбородок и вставил бритву в разрез под левым ухом. Лезвие без сопротивления вошло в рану. Казалось, сама рана шевелилась и всасывала в себя лезвие. Шум в голове моментально исчез и воцарилась тишина, как внутри шкафа.

Рука двигалась автоматически, действуя уверенно, без колебаний. Без малейшей погрешности она проследовала по ране, будто разрезая бумагу с помощью линейки. Каждое ощущение было привычным и знакомым. Охватившая меня дрожь, подобная крику; мягкое сопротивление внутренней плоти, которое я чувствовал рукой; уверенное плавное движение лезвия, разрезающего мышцы и вены. Одним махом бритва прошла под подбородком до правого уха.

На глаза со стороны висков надвигались шоры – поле зрения сузилось до размеров ручного зеркальца. В нем появились осколочные образы и расплывчатые выражения лиц. Вьющиеся длинные волосы, искривившиеся щеки, расширяющиеся и вновь сужающиеся зрачки, губы, которые очень старались что-то сказать. В конце концов реальность полностью закрылась. Страшная тьма, словно пропасть, надвигалась со всех сторон и давила на меня. Под ногами открывались двери памяти, которые до сих пор были намертво закрыты. Из-за них доносился голос мамы.

Ючжин!

#

– Ючжин!

Снизу из прихожей звала мама. Голос был низким, не выражающим никаких эмоций. Я тихо стоял перед железной дверью на крыше и молчал. Я был полностью вымотан – не было сил говорить. Усталость, граничащая с истощением, давила на меня всей своей тяжестью. Сознание было мутным, словно я спал стоя.

– Ючжин!

На этот раз голос был на два тона выше. Казалось, он требовал, чтобы я ответил, поскольку мама знала, что я нахожусь там. На двадцать втором этаже лаял Хэлло. Эта собака заливалась громким лаем каждый раз, когда я поднимался или спускался по лестнице.

– Да, – отозвался я, положил ключ от двери на крыше в карман куртки и спустился вниз. Мама стояла не в прихожей, а прямо на лестничной площадке. Спиной она прислонилась к перилам, скрестив руки на груди, и смотрела, как я спускался по лестнице. Входная дверь в квартиру была наполовину открыта и зафиксирована стоппером. Из прихожей лился желтоватый свет, косо освещая профиль мамы. Хэлло с двадцать второго этажа залаял еще громче.

– Где ты был?

Небольшие тонкие губы мамы были синими, будто от холода. Ее тонкие ноги, белое платье и тапочки, казалось, тоже замерзли. Я остановился на четвертой снизу ступеньке.