Хорошо!

Двенадцать
                   квадратных аршин жилья.
Четверо
             в помещении —
Лиля,
         Ося,
                я
и собака
              Щеник.
Шапчонку
                взял
                        оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идешь? —
                              В уборную
иду.
       На Ярославский.
Как парус,
                шуба
                         на весу,
воняет
           козлом она.
В санях
             полено везу,
забрал
           забор разломанный.
Полено —
                тушею,
тверже камня.
Как будто
                вспухшее
колено
           великанье.
Вхожу
           с бревном в обнимку.
Запотел,
              вымок.
Важно
          и чинно
строгаю перочинным.
Нож —
           ржа.
Режу.
         Радуюсь.
В голове
              жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
       поет
               в уши —
это
      тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
                    уснули.
Приходят
                люди,
ходят,
          будят.
Добудились еле —
с углей
            угорели.
В окно —
               сугроб.
                           Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
            в ночь
                       идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
                 наклонившийся
                                          на комнату мою,
морем
          заката
                    облит.
По розовой
                  глади
                            моря,
                                     на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
               за розовую,
бросать якоря,
туда,
        где березовые
дрова
          горят.
Я
   много
             в теплых странах плутал.
Но только
                в этой зиме
понятной
               стала
                         мне
                               теплота
любовей,
               дружб,
                          и семей.
Лишь лежа
                  в такую вот гололедь,
зубами
            вместе
                        проляскав —
поймешь:
                нельзя
                           на людей жалеть
ни одеяло,
                 ни ласку.
Землю,
            где воздух,
                              как сладкий морс,
бросишь
              и мчишь, колеся,—
но землю,
                с которою
                                вместе мерз,
вовек
         разлюбить нельзя.

14