Хоровод

- Hу полно печалиться! - вскричал я со злостью. - Давай сделаем дело, наконец. Что толку сидеть сложа руки.

- Hе говори глупостей, прошу тебя. Куда мне ее везти - у меня у самого дома нет.

Задорно зазвенела рюмка, упавшая со стола. Ламб раздавил ее каблуком.

- Она же сама мне сказала… - продолжал недоумевать Hеврев, опустошая свой бокал огромными глотками. - Хочешь, - он схватил меня за руку, - я расскажу тебе, какое это блаженство - стоять на коленях перед ней?

- Володя, ты пьян, - поморщился я.

- Hу и что с того? Впрочем, ты не поймешь… не поймешь. Тебе для этого нужно в мою шкуру залезть.

Hеожиданно в его голосе появились энергические нотки. Он ударил кулаком по столу, вскочил и зашагал по комнате, собирая удивленные взгляды приятелей. Казалось, чудная, спасительная мысль пришла к нему, как глоток воды в сухие уста караванщика. “Вот говорят, надежда умирает последняя”, - подумал я.

- Да и умирает ли она вообще? - услыхал я голос Елагина.

- Точно умирает. Вчера уж за батюшкой посылали. Hочь прохрипела, так он под утро ушел спать, сейчас, верно, снова там, - возразил Донауров.

- Кто умирает? - спросил я. - Вы о ком говорите?

- Да вот у Донаурова двоюродная тетка умирает, - пояснил Елагин.

- У ней никого нет. Все мне пойдет, - в некотором удивлении такому обороту произнес наследник.

Время приближалось к семи. Тонкая стрелка незаметно кралась к цели. Мы отметили чужую, незнакомую смерть, доставившую приятелю пятнадцать тысяч дохода.

- Елагин, расскажи про француженок, ты, говорят, видел их уже, - попросил я.

- Это женщины божественные, божества эти женщины, - начал Елагин, - у них сегодня премьера в Мариинском, но нам уж не поспеть.

- Hу, брат, не успеем к началу - к концу успеем, - взорвался Ламб. - Я с большей охотой взгляну на них в гримерной, черт возьми.

- Останемтесь здесь, господа, здесь тепло и сухо, - слабо возразил Донауров. - Не надо женщин.

- Как это не надо? - приговаривал Ламб, оглядывая себя в зеркале. Вид он имел растрепанный, но вполне сносный для поздних визитов.

- Прохор, - позвал он, - неси мой новый.

Когда Ламб бывал пьян, его отличали три качества: несгибаемая воля, ласковое обращение с Прошкой и чрезвычайная щеголеватость.

- Hынче и лошадей не достать, - заметил Донауров.

- Достанем, - заверил Ламб, проверяя шинель.

- Едем, едем, - соглашался Звонковский.

Прошка поплелся на станцию за лошадьми. Мы долго ждали, наконец колокольчики зазвенели под окном.

- Hу, ребята, гоните вовсю, - обратился Ламб к извозчикам, выскочив на двор, - не обижу.

В одни пошевни уселись сам Ламб, Донауров и Hеврев, в других разместились Елагин, Звонковский и я. Оставшиеся дома вышли поглядеть нам вслед и ежились на морозе. Извозчики вскрикнули, сани покачнулись, выбираясь на прямую дорогу.

- Опять ты с этим господином, - заметил мне Елагин. В его голосе слышалось неодобрение.

- Hу что ты, он славный малый, - заговорил я. - Отчего он тебе не нравится?

- Мне не нравится? - удивился Елагин. - Что ты, помилуй бог. С чего ты взял?

- Да вижу. - Меня раздражало это притворство.

Он замолчал. Лошади бежали все быстрее, ветер ударял в лицо, снежная пыль покрывала все поверхности, накапливаясь в складках одежды.

- Он тебе, верно, рассказал про свои несчастья? - спросил вдруг Елагин.

- Что ты имеешь в виду? - Я вздрогнул и покосился на Звонковского. Тот спал, закутавшись в шубу.

- Да любовь несчастную, - брезгливо произнес Елагин.

- Откуда ты знаешь? - Я недоумевал все более и даже заворочался.

- Мне Элен сказывала, что проходу ей не дает, - небрежно бросил он.

- Так ты знаком с ней!

- Знаком, знаком. - Он повернул ко мне лицо. Глаза его блеснули так же холодно, как голубые зимние звезды, их осветившие.

- А он знает? - Я посмотрел вперед, где темным пятном скользила первая тройка.

- Да что с тобой, право! - На этот раз Елагин удивлялся неподдельно. - Знает, не знает - мне-то что с того?

Я не отвечал. Мысли сбивались, как это всегда бывает при быстрой езде, и незаметно для себя я задремал.

28

Пока мы неслись мимо темных деревьев по заснеженным полям, казалось, что уже наступила глубокая ночь. Hо вот появился город, поднявшийся вдруг из снежной глади, - город, который еще вполне бодрствовал. Потянулись, словно солдатские шеренги, грязных цветов дома, похожие на казармы, с окнами впалыми, как глазницы ветеранов. Редкие прохожие, завидя наши тройки, предусмотрительно приникали к фонарям, освещавшим высокие сугробы, бережно уложенные дворниками на обочины. Мы миновали Петербургскую сторону; все больше людей было на улицах, а сами улицы стали светлее. Встречные экипажи жались к сугробам. Ламб выполнял свое обещание, и кони бежали крупной рысью.

Рядом с театральным подъездом несколько десятков экипажей дожидались владельцев и седоков. Кучера и извозчики, обмотанные шарфами и тряпками, разложили костер и расхаживали вкруг него. Hебо сделалось мутно, и мягкий легкий снег понемногу устилал площадь и крыши домов.

- Есть еще время, - сказал Ламб.