Хоровод воды

– Да нет, ты посмотри, какие у тебя мышцы, – говорит Джамиля, тычет Окунева пальцем в грудь, а потом не убирает руку, а медленно ведет ладонью по коже, разглаживая морщины, и оба уже знают, что случится дальше. Видать, какие-то информационные биты пробежали от пальцев к груди или обратно, и когда Джамиля осторожно убирает руку, Окунев почти трезвым голосом говорит: Давай порезы промою, пока не весь спирт выпили, – и на этот раз уже его очередь скользить ладонью по коже, двигаться по ноге, выше, выше, выше, забираясь под подол платья и даже там не останавливаясь. Джамиля закрывает глаза, хрип трубы снова звучит в ушах, мелкая рябь волн пробегает по телу.

Они начинают целоваться, Джамиля говорит: Пойдем к тебе. Как-то неловко целоваться с отцом и сыном в одну и ту же ночь в одном и том же месте.

Джамиля через голову стаскивает платье, снимает трусы и лифчик. Окунев скидывает халат. В предутреннем свете вполне различимы морщины, седые волосы, дряблая кожа. Джамиля ложится на диванчик и закрывает глаза. Мужские губы пробегают по ее телу, подбираются к соскам и замирают.

Джамиля слышит всхлипы. Не поднимая век, она кладет руку на взъерошенный седой затылок и нежно гладит.

– Извини, – говорит Окунев, – я… я не смогу, наверное. Десять лет у меня никого не было, как Людмила умерла. Я старый уже, что тут скажешь.

– Давай просто полежим, – говорит Джамиля.

– Она умерла на этом диване, – говорит Окунев, – я был с ней. Людмила была врач, и она описывала… как все происходит… как холодеют ступни, потом холод подбирается к коленям, к бедрам, поднимается по животу. Как будто входишь в ледяную воду. И когда вода стала ей по грудь – она умерла. А я заплакал, стал целовать ее, уже мертвую… пока не наткнулся губами на… на то место, где была отрезанная грудь… там были только шрамы… с тех пор я не видел женского тела… извини… я свое отлюбил, машинка больше не работает, – и Окунев приподнял свой пенис, поникший среди седых курчавых волос.

Светает. Надо будить Галю и бежать на завод, думает Джамиля, но продолжает лежать, то и дело проваливаясь в сон.

Окунев рассказывает, Джамиля, засыпая, слышит какие-то обрывки: похороны Людмилы, космическая программа, потом почти кричит:

– Мы все занимаем место умерших! Лежим на их диванах, живем в их квартирах! Наши города стоят на костях! Недостаточно уважать – надо воскрешать, воскрешать умерших! – и Джамиля думает: какой странный сон! надо заставить себя проснуться и бежать на завод!

А Окунев продолжает все то же: Не воскресение, как у христиан, а воскрешение, научно-материалистический процесс! – и тут Джамиля уплывает куда-то на волнах своего странного сна и уже почти не слышит, как Окунев бормочет:

– Для этого весь космос… великий Циолковский говорил: мы должны строить ракеты, чтобы когда мертвые воскреснут, могли заселить Вселенную… должны лететь в космос… должны освободить место для умерших, понимаешь?.. Ракеты, гигантские ракеты, уже не для собак, не для Белки и Стрелки, ракета, в которой полетит человек… я вижу ее, вижу!

Окунев представляет огненный столп, горящую колонну, пламенеющую башню до самых небес – и чувствует, как мужская сила возвращается к нему.

А Джамиле снится поле под бесконечным серым дождем, и она бредет по этому полю, то и дело спотыкаясь о кочки и холмики, чуть впереди идут Вера и Люська, а где-то сзади бежит Таня – Джамиля знает об этом, хотя не может оглянуться. И она идет, смотрит в спины подруг, и вдруг Вера падает, Джамиля и Люська бегут к ней, тяжело и медленно, как и должно быть в кошмаре, а потом начинает оседать Люська, Джамиля подхватывает ее у самой земли, заглядывает в опустевшие глаза, трясет за плечо резкими, ритмичными толчками, кричит: Люська, очнись! Ты что, меня не узнаешь? Вставай и иди, кому я говорю? – кричит и плачет, потому что не может удержать Люськино тело.

А потом сквозь всхлипы Джамиля слышит, как над равниной поднимается гул, и с каждой минутой он все громче. Она задирает голову к небу и все отчетливей слышит звук, похожий на хрип, на стон, на вой, идущий откуда-то из глубины. Это труба Диззи Гиллеспи, и во сне она еще сильнее и прекрасней. Люся открывает глаза и садится, она опять молода, как в сорок третьем, когда только познакомились, и вот они все трое стоят, Вера, Люська и Джамиля, молодые, красивые. Труба играет все громче, вчерашние волны сотрясают их тела, поле под ногами шевелится, каждая кочка распрямляет свою человеческую спину – и вот рядом становятся папа и мама, в обнимку, словно на свадебной фотографии; подходит, нахально улыбаясь, Олег, поднимаются один за другим новые и новые люди, Джамиля не всегда помнит, где они встречались при жизни.