Хоровод воды

Москва катила все дальше и дальше, вбивала в древние глины исполинские цементные трубы, засыпáла котлованы, заливала асфальтом, уничтожала без следа, громоздила новостройки башни за башнями, и по утрам на остановках и на перронах метро народу – гибель, и с каждым годом все гуще, и каждый раз, возвращаясь в Москву из Ленинграда или из отпуска, Лёля удивлялась: «Откуда столько людей? Приезжие понаехали? Дети повырастали?»

Мы всё воображаем, всё достраиваем, всё лепим то, что прочитали, и то, что слышали, все надеемся воскресить, восстановить, домыслить, объясниться в любви тем, кого уже нет, пусть даже люди и живы, как Елена Борисова, Лёля, мать Мореухова, – но, даже если живы, они изменились навсегда. А мы всё вспоминаем – 1974 год, брежневский застой, толстые журналы, личные драмы, частная жизнь, интеллигенция семидесятых, образованщина, умиление перед церквушкой на Калининском, очереди на Тутанхамона, макулатурные книги, привезенные из деревень иконы, перепечатанная на машинке Цветаева.

Лёля тоже писала стихи, тоже думала, настанет свой черед, хотя ей вот уже двадцать четыре, взрослый, зрелый поэт, наверняка до признания осталось недолго. Жалко, маме нет дела, хотя вроде филолог, должна понимать, а она писала письма из Ленинграда, спрашивала, долго ли ждать, скоро ли замуж – и что могла Лёля ответить? За кого замуж, за Васю? У него уже есть жена и даже ребенок. Который год они встречаются, и поначалу казалось – так, встретились-разбежались, летний роман, жена с ребенком на даче, а с ним так сладко было гулять по ночной светлой Москве, чувствовать руку на своем бедре, а потом в душной комнатке оставаться наконец вдвоем. Лёля как-то быстро забыла Сашу, который привел ее в эту квартиру, – позвонила разок, он бросил трубку, ну и ладно, не очень-то и хотелось, кто он такой, чтобы попрекать? Она свободная молодая женщина, творческая личность, стихи пишет, ей для вдохновения нужны чувства.

И все-таки был в романе с Васей как-то неприятный тоскливый душок – наверное, потому, что у Васи жена и сын, и иногда, уже зимой, когда они обедали в ресторане, Вася как-то стыдливо оборачивался, и в лице его появлялось что-то сырое, непропеченное, непривычное. И чем больше Лёля смотрела на Васю, тем больше поднималась в ней жалость, жалость, и смутная радость, и чувство превосходства: у нее было таинственное что-то, нужное для счастья. Потому что она была счастлива и могла делиться с другими своим счастьем.

Этим летом вернулась из Крыма, сразу позвонила ему на работу, потому что знала – возмутительно хороша, обжарилась на солнце дочерна, светлые волосы выгорели до цвета соломы, нежная немецкая помада придает губам влажный и какой-то очень свежий, девический блеск, а на смуглом лице яснеют синие глаза. И когда они лежали потом в опустевшей отпускной порой квартире какого-то Васиного приятеля (они всегда встречались в таких квартирах), и Васины руки казались белыми на ее закопченном теле, и она, как всегда, жалела его, гладила по белесым, незагорелым плечам, рассказывала что-то про мать, про отца, про то, что тот скоро выходит на пенсию, может, переведут в Москву, друзья похлопотали, чтобы ближе к пенсии – в столицу. Как-то сообразила, что никогда не говорила с Васей о своих родителях, стала рассказывать, про то, как папа брил по утрам голову, весь в белой пене, и шутя мазал ей нос, а она смеялась, мама читала по вечерам сказки Пушкина, и, наверное, это она привила Лёле страсть к поэзии, вот она в Крыму новое стихотворение написала, хочешь, прочту? Но тут Вася как-то вдруг замялся, стал быстро одеваться, засуетился, у метро клюнул мокро в щеку и исчез в летней толпе – белокожий, нелепый, так и не отдохнувший этим летом.

Прошел месяц, и все крымское отлетело, а может, просто навалилась Москва с осенними холодами, дождем, спехом, работой и беготней по магазинам в поисках туфель на каучуке для мокрой погоды. И только поняв, что с ней случилось, она сообразила: Вася с того вечера так и не позвонил ни разу, и поначалу разозлилась, решила: ну и ладно, ничего тогда ему не скажу, спрошу девочек на работе, к кому обращаться, вот и не будет ничего. А еще через две недели, когда он так и не позвонил, сама набрала рабочий номер и не успела ничего сказать, как услышала: Нам лучше расстаться, – спросила: Почему? – и ответ был настолько нелеп, настолько смешон, что она не поверила даже и засмеялась, так и продолжала смеяться, пока трубка гудела ей в ухо, а потом села и заплакала, потому что мерзость ненастья, холод, слякоть, осенняя Москва, некупленные туфли и еще не родившийся ребенок – все это навалилось сразу, и она уже не знала, что с этим делать.