Хоровод

Викентьевна удивляет меня. Сквозь ворчанье проступает неведомое в ней раньше терпение. Раньше Викентьевна ни от кого не потерпела бы таких слов: «Жадина! Деньги за детей берешь». Она не просто брала с нас деньги, она еще требовала заискивания, почтительного унижения: «Татьяна Викентьевна, у вас талант воспитателя. Просто удивительно, как преображаются дети рядом с вами». Я когда-то поверила в эти слова. И не брала греха на душу: дочь моя Томка, которую я приводила к Викентьевне, когда уезжала в командировку, действительно менялась на глазах. Томкин голос становился кротким, и речь ее звучала приблизительно так: «Пожалуйста, приезжай поскорей и обо мне не беспокойся». Вязать, вышивать, даже по-особому мыть шею, чтобы вода не стекала за воротник, Томку научила Викентьевна. До сих пор Викентьевна при встрече со мной вспоминает Томкины рисунки: «Они где-то у меня лежат. Если хотите посмотреть — поищу». Викентьевне нравится, что Томка стала художницей, но жизнью ее не интересуется. Однажды я ей сказала, что родился внук и такая пошла жизнь, что мне хоть уходи раньше времени на пенсию. Викентьевна послушала и сказала: «В ясли его. Чего тут мудрить, когда нет возможности растить самим».

Она урывками — вечерами, в выходные дни — растила чужих детей. После рабочего дня на заводе шла к детскому саду и вела оттуда двоих, троих, оставленных ей на присмотр. Вела молча, просто шла, отдыхая после заводской смены, и дети шли рядом с ней, как солдаты, быстрым шагом, не вступая с ней в разговор. Мы, родители, встречаясь друг с другом, поругивали Викентьевну: крутой характер. В жизни каждого из нас она была тяжелой необходимостью. Осуждали Викентьевну и жалели себя: а куда денешься? Спасибо, хоть такая есть, выбирать не приходится.

Сейчас Викентьевна уже на пенсии, но детей не стало больше в ее квартире, даже, по-моему, совсем не стало, кроме Каролины.

Она все еще сидит на полу у двери, а Викентьевна ругает ее.

— Раз она такая, больше к себе никогда не позову. Пусть гоцает, пусть разносит мне потолок. Я в ЖЭК заявление напишу, что дом уже шатается от ее беготни, пусть принимают меры.

Каролина подходит к столу.

— А я не открою. Придешь, а я не открою. Цепочку не сниму, и ключом не откроется.

Они обе уже выдохлись, ссора прошла свой пик, пошла на убыль.

— Мать жалко, — говорит Викентьевна. — Такая у женщины работа, хуже не придумаешь. И днем и ночью. Разве бы я с этим барахлом (она кивнула на Каролину) связывалась, если бы у матери был хоть какой выход?

Я вижу, как плечи у Каролины поднимаются вверх, словно она ждет удара. Но это не от того, что обозвали ее «барахлом», девочка ежится и моргает, ожидая худшего.

— Артистка, — говорит Викентьевна. — Это одна молва, что работа у них заманчивая. Утром — репетиция, вечером — представление, да не в городе, а где-нибудь в райцентре или в деревне. Вы бы посмотрели на нее вблизи — молодая, а на лице живой кровинки нет. Пергамент.

Каролина опустила плечи, смотрит на меня и говорит хмуро:

— А моя бабушка утонула.

Я сочувствую ей, этот хитрый прием мне знаком: когда Женьке что-нибудь не нравится, он тоже переводит разговор на другое.

— У нее и отец утонул, — Викентьевна никак не отвяжется от нее. — Катался на водных лыжах и утонул. Если б еще какие были родственники, она бы их тоже перетопила. Только мать свою одну на берегу оставила.

— Я тебе больше танцевать не буду, — говорит Каролина Викентьевне и передразнивает ее. — «Каролинка, потанцуй, я тебе музыку поставлю». Одна буду танцевать, дома, пусть на тебя потолок обвалится.

Она маленькая, ей трудно победить Викентьевну, а та словно забыла свой возраст, воюет с нею на равных.

— Пошли к нам, — говорю я Каролине. — Женьки дома нет, они все уехали на субботу и воскресенье. А мы с тобой телевизор цветной включим, пирог испечем. У меня мак есть и мед. Любишь пирог с маком?

Викентьевна кольнула меня осуждающим взглядом: хочешь быть хорошей, так еще неизвестно, что из этого выйдет. И действительно, ничего не выходит.

— А вы испеките пирог и принесите половину, — отвечает Каролина. — Вам — половина, и нам с мамой — половина.

— А мне? — спрашивает Викентьевна.

— И тебе… — не сразу отвечает девочка. — Маме нельзя много мучного.

— Вот так всегда, — Викентьевна произносит слова поучающе, она довольна, что Каролина отвергла мое общество, — вы для нее разбейтесь, а она все равно на первое место поставит мать. Я этой Каролине под Новый год кофточку подарила за двенадцать рублей. Знаете, что она мне ответила: «А маме ничего?» Такая добренькая к своей маме за чужой счет.

Все было бы ничего, если бы Викентьевна не говорила при девочке. Ребенок, конечно, отбивается, отстаивает себя, но зачем все это?

Викентьевна словно слышит, о чем я думаю.

— Считаете, что обижаю ее? С ней по-другому нельзя. Она хорошего обращения не понимает. Сразу таким деспотом делается, жизнь ей отдай — и все будет мало.