Хоровод

Каролине эти слова нравятся. Она вскидывает личико, и я вижу на нем столько самосознания, столько недетской фанаберии, что соглашаюсь с Викентьевной: не понимает хорошего отношения, маленькая, но характер — хуже некуда.

— Домой хочу, — говорит Каролина, — мне тут надоело.

Викентьевна открывает ей дверь. Стуча ботинками без шнурков, Каролина пересекает комнату, у дверей оборачивается и говорит:

— Моя мама еще лучше вас пироги делает.

Мы с Викентьевной остаемся одни.

— «Пироги делает», — говорит она, — мать ее и духовку ни разу не включала. Кефирчик из магазина принесет, яичко сварит — вот и все пироги. Вдвоем живут. Мать — Верой зовут — одиночка. Если бы муж когда-нибудь был, почтальон бы алименты носил. В доме голо, как после пожара. Я им подушку для Каролинки пожертвовала, а то вдвоем на одной подушке спали. Но при этом форс. Цветы зимой. Несет букет, чтобы все видели — артистка, цветы ей преподнесли.

Она еще долго возмущается.

— Вы ведь знаете, сколько этих детей через мои руки прошло. Всем я была авторитет. А эта Каролина так и не признала меня. И ведь знает же, гадость, что я к ней, как к родному ребенку, всем сердцем, и мучает без передышки.

Викентьевна не просто по-старушечьи ворчит, она страдает. Я это чувствую и вдруг прихожу к выводу: Каролина не просто ребенок, который гоцает у нее над головой, это расплата. Не любила Викентьевна детей, за которыми присматривала, а Каролину полюбила. И надо же, чтобы эта первая любовь оказалась без взаимности…

В воскресенье вечером вернулись Томка с Борисом из двухдневного похода. Сбросили рюкзаки в прихожей, торжественно внесли в комнату и положили на тахту спящего Женьку. Он спал так, что мы трое стояли возле него и хохотали до колик. Так мог спать только сморившийся от лесных дорог четырехлетний городской мужчина. Не вздохнул, не крякнул, когда мы снимали с него сапоги, одежду и даже тогда, когда вытирали мокрым полотенцем руки и лицо.

— Договорилась? — спросила Томка, когда мы сели в кухне за стол.

И тут только я вспомнила, зачем ходила к Викентьевне.

— Не так это просто, — ответила я дочери. Не смогла признаться, что не вспомнила, напрочь забыла просьбу, когда была у Викентьевны.

— Так можно брать путевки или нет? — Зять бросил в мою сторону, как мне показалось, подозрительный взгляд.

— Можно, — ответила я, — в конце концов у Женьки есть бабушка. Укладывайте свои этюдники, берите путевки и ни в чем не сомневайтесь.

Это было что-то новенькое в моих речах. Томка даже отложила вилку и тоже подозрительно вгляделась в меня.

— А как же «я вам не нянька, не рассчитывайте, не надейтесь»?

— А так же. Нечего столбенеть и делать вид, что потрясены моим великодушием. А то может показаться, что вы каждую субботу и воскресенье ходите в походы с сыном, и он не висит на моей шее.

Они вовремя примолкли. Для нашего неугасающего спора, что такое современные бабушки, была неподходящая минута. Так или иначе, а на теплоходе по Енисею они поедут. И если бы я даже договорилась с Викентьевной, Женька все равно остался бы на моей совести. Я осуждала дочь и зятя за легкость, с которой они готовы были расстаться с сыном, и уж вовсе не могла понять мать Каролины, которая оставляет девочку одну в квартире. Но все это каким-то образом не противоречило моей собственной жизни в те годы, когда Томка была маленькой и неделями жила без меня, на попечении той же Викентьевны.

Утром Томка сказала:

— В новую жизнь надо втягиваться постепенно. Это я к тому, что отведи Женьку в детский сад.

В эту воронку я уже давно втянулась, но все-таки пытаюсь вынырнуть.

— А где его родители? Вроде они у него были?

Томка пытается улыбнуться. Она только что накрутила волосы на термобигуди и жалуется:

— Каторжный труд. И ведь никаких кудрей не будет. Так, нечто. А разве у меня есть время сходить в парикмахерскую?

Мимо нас в ванную проходит Борис. У него в двенадцать дня художественный совет, рассматривают его новую работу. По этому поводу все человеческое ему в это утро чуждо. Он здоровается со мной, как бы не узнавая, рассеянно подняв брови. Томка провожает его взглядом и шепчет:

— Переживает.

Оба они переполнены переживаниями: она — из-за прически, он — по более высокому поводу, а я, назначившая ровно в десять совещание с двумя научными сообщениями, выступаю среди них в роли хитрой бабки, не желающей воспитывать единственного внука.

Внук стоит у двери и терпеливо ждет. Ему все равно, кто поведет его в детский сад. Он мог бы и один пойти туда, это недалеко, и улицу переходить не надо, но не имеет права. Ни один ребенок на нашей улице не ходит в детский сад без провожатого. Когда-то ходили, а сейчас я бы сама не прошла мимо такого ребенка, остановила бы и спросила: что случилось?

По дороге я спрашиваю у Женьки:

— Ты знаком с Каролиной?

Женьке вопрос не нравится, возможно, он просто не понимает, как это можно быть знакомым или незнакомый с девчонкой из своего двора. Отвечает уклончиво.

— У нее мать козу играет, не главную, а которая старшая у козлят.

Я вспоминаю, что Женька недавно ходил с отцом в театр на спектакль «Волк и семеро козлят».