Хотелось бы сегодня

Она бы, наверное, и сейчас, прознай только, что он спокойно высиживает на скамейке, пока они там с Потроховым неизвестно чем занимаются — «одни-то в пустой квартире!» — объяснила бы это его спокойное высиживание свойственной ему от природы бесчувственностью и, может, на этот раз, попала бы в самую точку, потому как Степан и взаправду ровным счётом ничего, что, вроде бы, полагается в такого рода моментах мужику и мужу ощущать и чувствовать, не ощущал и не чувствовал — ни малейшей ревности, ни обиды, ни злости, ровным счётом ничего, кроме какой-то оглушительной опустошённости в нём, в этот, возможно, роковой для его жизни чёрный час, не пребывало и не присутствовало. Шевелились, конечно, словно бы сами по себе, некие грустно-едкие воспоминания, складывались в безотчётные умопостроения, но из всего этого только и выходило, что ломиться ему сейчас домой никак не следует, хотя бы уже и по одному тому, что тотчас же станет ясно, какой он такой надёжный работник, коли с вверенного ему рабочего поста ушёл на целых полтора часа раньше, не в семь, как полагалось, а в половине шестого, причём, ушёл, — «и это уж вообще ни в какие ворота не лезло», — без какого-либо начальственного ведома-спроса, то есть абсолютно и непозволительно самочинно. Можно было, разумеется, сослаться на внезапную головную боль и тошнотворную слабость, которые, в общем-то, и сорвали Степана с рабочего места, но, во-первых, голова перестала болеть уже в метро, а слабость… да и слабости-то практически уже не оставалось, выветрилась вся на свежем воздухе. Главное же, главное, Степан, так или иначе, но обязан был Потрохова, начальничка своего дорогого, известить, уведомить, на то ему и была придана старая мобильная потроховская трубка, включённая, кстати, тоже на его же, потроховские деньги, чтобы, — «и это дураку понятно!» — между ним и хозяином осуществлялась в экстренных случаях необходимая связь. А он этой специально установленной связью не воспользовался и лучше кого-либо другого знал, почему. Просто… просто не хотелось ему звонить Потрохову — вот и всё объяснение! А не хотелось звонить потому, что за каких-то пятнадцать-двадцать минут до этого внезапного головного приступа они с Потроховым опять разругались. Подобные стычки, похоже, входили у них в обыкновение, но свой негативный след, во всяком случае, в Степане, они, безусловно, оставляли. Именно из-за этого следа, с ещё слишком свежими отпечатками напрасной, «конечно же, напрасной», ругани, он и не стал звонить Потрохову. Да, откровенно говоря, и не видел в том особой нужды, ведь, — «рассказать кому, не поверят!» — он уже четвёртый день кряду продавал всего-навсего один-единственный кирпич. Тот самый, вишнёво-фиолетовый, голландский! Показанный Потроховым ещё в машине. Теперь же он, этот заморский кирпич, освобождённый от изорвавшейся полиэтиленовой обёртки, лежал на столе-прилавке их торговой точки, павильоне, который Потрохов, по его же словам, «за бешенные бабки» (голландской, правда, фирмы), арендовал в огромном торгово-выставочном комплексе строительных материалов. Все другие торговые павильоны были до отказа набиты всевозможными образцами предлагаемой продукции, у них же с Потроховым, кроме этого самого кирпича, лежали всё на том же столе-прилавке два разноцветных буклета и один фирменный каталог, — этим экспонатами их так называемая экспозиция и сполна исчерпывалась. Правда, над входом в павильон висел ещё на скотчевых прозрачных лентах собственноручно скроенный Степаном из чертёжного ватмана транспарант, на котором красно-синей гуашью было выведено: «Элитный голландский кирпич!»

«Простенько и со вкусом!», — сказал Потрохов, чьему вдохновенному творчеству этот рекламный слоган и принадлежал.

«Ещё бы приписать, — не удержался Степан, — „в единственном экземпляре“. Для полноты, так сказать, информации».

«Не остри! — добродушно отозвался Потрохов. — А рисуй лучше, что тебе велено!»

«Вот именно! — поддержала его Светка. — Остряк-самоучка нашёлся!»

Пока Степан рисовал в комнате «что велено», они на кухне пили чай, чему-то весело и беззаботно смеялись.

Потрохову, видно, понравилось бывать у Васильчиковых, и он зачастил к ним чуть ли не каждый день. Со свойственной ему фамильярной бесцеремонностью освоился он у них вполне свободно, а, пожалуй, даже и чересчур нагловато: наглухо застолбил Степаново место, один раз даже и согнав его, — вроде как шуточно, однако же, и согнав, — с насиженного стула, занятого, впрочем, Степаном, «не претендующем на место гостя», по рассеянности, — облюбовал свою чашку и свою тарелку, — ему, как и Остапу Бендеру, понравилась с голубой каёмочкой, — обжил, можно сказать, и дочкин диван, однажды, к тайному неудовольствию Светки, оставшись на нём на ночёвку.