Хождение Северина во тьму. Пражские призраки

— Да ты счастливчик, Северин! — со смехом сказала Милада.

Все завистливо молчали.

Северин шагнул вперед. Гулко стучало сердце, кровь отлила от лица. Над головой он держал предмет, украденный не так давно из ящика письменного стола Натана Майера. Запальный шнур белым червем вился по руке.

Кто-то в ужасе закричал:

— Бомба!

Этот возглас взбудоражил всех.

— Я пришел убить вас… — хрипло произнес Северин и воспаленными глазами посмотрел на лампу.

Николай взял бомбу у него из руки и, как ребенка, погладил Северина по щеке.

— Почему? — мягко спросил он.

— Потому что я вас всех ненавижу!..

— Так что же ты нас не взорвал? — прошептала Милада и, приоткрыв рот, посмотрела на него. Она выпрямилась и коснулась его грудью.

— Вот и я в выигрыше!..

Смертельный стыд подкосил колени Северина. Он опустился на пол и прижался лицом к ее бедрам. Рыдания рвались из его груди, и Северин заплакал. Но пьяный хохот вокруг обратил его слезы в грязную жгучую жижу.

Приложения

Анджело Мария Рипеллино ИЗ КНИГИ «МАГИЧЕСКАЯ ПРАГА»

Мы можем изучать по произведениям пражских писателей двойственное освещение Праги, ее непрерывное сверкание в тумане, ее фосфоресцирование. «Стеклянным оскалом / блестят фонари над мостом», — говорит в стихотворении «Возвращение» («Navrat», 1921) Иржи Волькер, а Кафка в «Описании одной битвы»: «Влтава и кварталы на том берегу были погружены в ту же тьму. Некоторые лучи там пылали и сияли, словно бдящие очи». Сколько агонизирующих газовых фонарей горело, вспыхивая попеременно, в «Prager Gespensterroman»[2] «Хождение Северина во мрак» («Severins Gang in die Finsternis» 1914) Пауля Леппина: «Гроза разбивала надвое позвякивающее стекло фонарей»; «Перед костелом Крестоносцев зажегся ранний фонарь и наполнил воздух стеклянными тонами»; «Электрические фонари уже сияли, подвешенные, словно луны на деревьях». В романе Леппина не только в Праге, но и в небе есть фонари: «звезды поздним летом горели как красные фонари».

Герой романа, Северин, тоже принадлежит к семейству ночных пешеходов — пораженный, он блуждает по таинственному, потустороннему городу, сверкающему мерцающими газовыми фонарями (Gaslaternen). «Стемнело, и Прага с ее печальными огнями лежала у его ног». «Под ним в долине простирался город. То тут, то там сверкали огни, словно глаза сонных зверей вдали». Северину двадцать три года, он бросил учебу, утром работает в конторе, где его тело пронизывают холод и тоска. Он возвращается домой после обеда и падает без сил на кровать, чтобы проспать до вечера. Но вечером, только зажгут фонари, он выходит на улицу и бродит, словно в китайском театре теней, меж чахлых и мигающих подобий фонарей, на которые можно повесить бирку «absonderlich»[3] — «сделано в Праге». Побледневший, взбудораженный, встревоженный, подобно уносимой ветром лани, он перемещается из одного заведения в другое, из какого-нибудь «Nachtkaffee» в какой-нибудь кабачок, не находя покоя.

В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная «Zartlich-keit», нежность. Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по «лабиринту», и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.

Леппин, «певец той, печально угасавшей, старушки Праги», как писал Макс Брод, был «поэтом вечного разочарования». Его «пешеход» — лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, «свеча боится солнца словно вора».

Макс Брод ИЗ КНИГИ «ПРАЖСКИЙ КРУГ»

Пауль Леппин, больной, физически изнуренный неизлечимым тогда недугом, по характеру нелегкий, все-таки обладал и общительной стороной, загадочной чудинкой, даже проказливостью. Как Ведекинд, он играл на лютне и под такой аккомпанемент пел куплеты собственного сочинения, насмешливые и далеко не салонные. В Объединении деятелей изобразительных искусств он никого не щадил. Две такие песенки (точнее, одна плюс обрывок другой) моя память сохранила до сих пор. Поскольку они, скорее всего, нигде не публиковались, я приведу их ниже. Я воочию вижу Леппина, сидящего в кресле, с сардонической усмешкой на губах, а перед ним лютню с бантом. Слышу его хриплый голос, глухой, надтреснутый. Из первой песенки я помню только один куплет, а потому поясню: речь там идет о неком профессоре пражской Академии художеств, человеке весьма вульгарном и пошлом, о котором говорили, что в Вене у него есть красавица-невеста: