Хождение в Похъёлу

Костёр забрался под самые брёвна, и света от него почти не было. Напротив проступал лик хёнки, отчего-то бессильного нынешней ночью. От невидимого в темноте откоса вновь раздался леденящий смех, а потом кто-то скатился вниз и, хлюпая по воде, помчался в сторону туши суури. Вскоре оттуда долетили звуки отчаянной борьбы, вой, рычание всех мастей и вновь режущий слух смех, от которого стыла кровь в жилах. Охотник торопливо подкинул в огонь взятых из кучи дров и пламя взметнулось ввысь. Но туша суури, за которую сейчас шла борьба, находилась слишком далеко, чтобы свет костра мог достигнуть её. Грызня, скулёжь, лай и урчание, нарушившие ночной покой, сливались в невероятный шум, и длилось это достаточно долго. Потом как-то разом всё стихло, и над болотом установилась тишина.

Вёёниемин продолжал стоять, вглядываясь в темноту и внутренним чутьём чувствуя, что это ещё не конец.

И верно. Прошло совсем немного времени, когда, разрывая тревожное безмолвие, раздался всё тот же припадочный смех. И не было в нём ни веселья, ни злобы, и от того казался он тем более чуждым и страшным. Смех прозвучал и смолк, затем раздался снова. Вёёниемин отбросил копьё, сбегал до куваса, достал лук и, приложив стрелу, повернулся в сторону продолжавшего сотрясать ночной мрак смеха. Миг промедления, звон тетивы; смех прекратился. Вёёниемин подождал и уже готов был праздновать победу, когда тот же звук прозвучал снова (и опять эти тускло горящие глаза!) и ему ответил такой же, но значительно ближе, по левую руку, оттуда, где скальным выступом берег обрывался в болото. Вёёниемин отступил ближе к огню, ощутив волну холода, разошедшуюся по телу: на грани света и мрака он узрел уродливый горбатый силуэт и два устремлённых на него, горящих мертвенным огнём глаза. Такого существа Вёёниемину видеть ещё не приходилось. И вновь воздух раскололся от пронзительного бессмысленного смеха юхти. Преодолевая трепет, Вёёнимиен вновь вскинул лук, лишь на мгновение отведя глаза, и прицелился, но существа уже не было. Видение исчезло, растворившись во тьме…

Пойкко проснулся поздно. Исавори в хижине не было. Мальчик выбрался наружу и увидел Каукиварри, вытянувшегося перед кувасом и сладко посапывающего. Пойкко осторожно, чтобы не потревожить сон деда, прокрался мимо и выскользнул в приоткрытый проход за ограду. Вернулся он скоро, утирая рукавом умытое на болотце лицо. Он дошёл до хижины, давшей им временное пристанище, и присел чуть поодаль от исавори. Припекающее солнце уже поразогнало комаров, и Пойкко скинул взопревшую рубаху. Осмотревшись, он убедился, что их нового знакомца в тайко-сья нет. Вероятно, спозаранку забавный старичок подался куда-то. Исавори наверняка знал — куда. Так ведь и не спросишь. Придётся ждать пробуждения Каукиварри и теряться в догадках.

Каукиварри просыпался долго. Он начал вздрагивать всем телом, дыхание его то учащалось, то опять становилось еле различимым. Брови то наезжали на ресницы, то вновь откатывали. Пару раз он даже открывал глаза, но было видно, что он ещё спит. Пойкко нетерпеливо ёрзал на месте, наблюдая за дедом. Такое редко бывало, чтобы Каукиварри спал, когда остальные уже бодрствуют. Наверное, рана так на него подействовала. Сколько помнил себя Пойкко, исавори только если был тяжело болен, позволял себе подольше отлёживаться в постели.

Возле исавори на гладкой дощечке лежали вчерашние окуньки. Мальчик при взгляде на них пускал слюну, но притронуться, не спрося деда, не смел. Обычай не позволяет младшему кушать пищу наперёд старшего.

— Не спишь? — послышался вдруг голос исавори, и ушедший в себя Пойкко вздрогнул от неожиданности.

А дед будто и не спал вовсе, уже подвинул жареную рыбу и подтащил, стараясь не потревожить левую ногу, бурдюк с водой. Мальчик улыбнулся и придвинулся ближе.

— Ешь, — и на читающийся в глазах немой вопрос внука, добавил: — Я тоже немного отведаю.

Они принялись за еду: один ел жадно, смачно причмокивая, другой — едва притрагивался к пище, долго жуя, и не испытывая никакого удовольствия от этого процесса. Явно насильно заставлял себя есть. Пойкко отметил, что сегодня исавори выглядит совсем не здорово — весь осунулся, сошёл с лица, в движениях видна непривычная слабость и неуверенность. Рана была серьёзнее, чем казалось поначалу. Должно быть, Каукиварри лихорадит, потому и еда ему не в радость. Каукиварри потянулся за бурдюком и вдруг весь сморщился — позабыв о больной ноге, он слишком вольно двинулся. Пойкко не донёс до рта очередной кусок зажаристого окуня, напряжённо уставясь на деда. Тот мотнул головой, досадуя на оплошность.

— Верно, никуда мы сегодня не пойдём, — невесело усмехнувшись, сказал он надтреснутым со сна голосом. — Будем здесь коротать день.

Он вымученно улыбнулся одними глазами и сокрушённо досказал:

— Сегодня я не ходок.

Жаль было деда: всегда такой деятельный и неугомонный, он не давал лениться ни себе, ни окружающим. А теперь вынужден признаваться в своей немощи. Мальчик сочувственно вздохнул и опустил глаза.