Хождение за светом

— Полно, будет, — Тимофей поднял лист бумаги. — Поле белое— вот оно, — и написал на нем: «Земля хлебом богата, а человек — разумом». Вот и посеял я черное семя.

— Тимофей Михайлович, а можно, я загадаю? — протараторил Сапунков.

— Начинаем арифметику, — Бондарев с ходу придумывал задачи, они тогда получались живее, и вот сейчас, посмотрев в окно, начал: — Значит, так. У крестьянина семь десятин земли…

Ребятишки оставили шалости, заскрипели перьями по бумаге. Тимофей любил их в такие минуты. Он поглядывал на пытливо хмурившиеся лица, улыбался, видя, как ученики шевелят губами, невольно высказывая ход своих мыслей. Тюкииеков только все никак не мог собраться, шарил рукой под рубашкой, искоса поглядывая вокруг.

Вот ведь как, думал Бондарев, дай им работу, и она, как песок воду, очищает их от всякой шелухи. Выходит, и есть главный воспитатель — труд. Но почему же один себя чистит всю жизнь в труде, а все считается никудышным, грязным человеком, а другой с рождения до смерти палец о палец не ударит, а помыкает другими и учит их и судит? По какому такому указу он берет на это право?

Вот уже четыре года, как Тимофей начал свой труд. Поначалу на затею его жена то и дело бурчала: «Работы непочатый край, а он баловством занялся. И что тебе далась эта писанина?» Но пока дело двигалось споро, все нападки Тимофей встречал спокойно, не задевало его ничто, боком летело. «Хочу миру глаза открыть», — ответит он и опять за свое. «До тебя-то некому было? Ох ты, чудо!..» Но видя, что год за годом муж все упорнее сидит над бумагами, Мария начинала скандалить: «Ты сам-то подумай, сколько в городах ученых. Дак их за это одевают и кормят, а ты на мою шею хочешь сесть? Она тонкая, не выдержит…» — «Господи, сколько можно? Сказал тебе — вот моя главная работа», — Тимофей стучал по стопке бумаг на столе. «А я что, двужильная?» — Мария утирала слезы. «Успокойся, от работы ж я не увиливаю, чего надо делаю. Я тебе говорил, хочу правду найти и пока не закончу, не лей из пустого в порожнее, — Тимофей заводился от своих слов, от всхлипов жены. — Хватит. Не доводи до греха…»

Работа двигалась все медленнее, порою Бондарев совсем отчаивался, казалось, уже вышли силы, и слова больше не оставит на бумаге… Тогда он становился злым, раздражительным, таким его в доме видеть не привыкли и боялись. Он мог ни за что ни про что обвинить всех в своей немочи, запереться в избушке и просидеть там безвыходно день, два, а то и неделю, и, как ни странно, в такие вот минуты, когда уже все на пределе, приходила неизвестно откуда, словно сама собой, то ли из черной земли, то ли из звездного неба, спасительная мысль, и Тимофей, наскоро записав ее, потом по-крестьянски неторопливо начинал развивать, будто из клока шерсти вил и вил пока лишь ему ведомые нити…

Незаметно Мария смирилась с занятием мужа, только становилась все печальнее; она не видела прока в Тимофеевом деле, а то, что он так изматывает себя, казалось ей какой-то напастью, наказанием свыше.

Тимофей почти все время молчал сурово, старался быстрее сделать домашнюю работу и спешил в баньку. Порой Мария даже думала, да полно, ее ли это муж, может, постоялец какой вместо Тимофея Михайловича поселился?.. А когда Бондарев после долгого затворничества вдруг на день-два бросал все, смеялся и шутил как раньше, уже отвыкшая от этого, она с опаской поглядывала, господи, блажной какой-то, может, и вправду народ говорит?

Начало далеко позади, а конца и не видно, и Тимофея теперь радовало и грело одно — работа над рукописью, когда за день сделан хотя бы один шаг, написано хотя бы одно предложение, в котором видны его муки и поиски. Разве думал он, начиная труд, что это затянет его в такие лабиринты, откуда нет пути назад и которые никто еще не прошел…

Нынешней осенью Тимофей даже подумывал отказаться от школы, до нее ли, когда голова загружена совсем другим, и, наверное, сделал бы это, если бы ребятишки сами не пришли к нему.

— Тимофей Михайлович, а заниматься когда начнем?

Он посмотрел в эти лица, которым дано увидеть неведомое будущее, такие ясные, что подумалось: «Господи, да разве можно хранить в себе все, что ты знаешь, разве будет прок от твоей проповеди, если ее и прочитать они не сумеют? А прочитать и понять они должны не только ее, чтобы не оставаться бессловесными страдальцами. Только тогда они поверят в силу своего разума, и их непорочные души обретут крепость…»

— Скоро начнем. Вот уберем ниву, и за учебу…

…Незаметно Бондарев так увлекся размышлениями, что начал некоторые мысли проверять на слух, подумает, а потом скажет, чтобы словно со стороны их увидеть.

«По какому такому указу у них это право? А вот по какому. От наглости. Пока просто человек работает себе в удовольствие и не оглядываясь, ленивый да хитрый, видя это, всякими увилками тащит себе его плоды. И вот один силу потратил, а ничего не приобрел, а второй ничего не потратил, а приобрел чужую силу и давит потом этого беднягу до смерти…»

— Нет на земле греха пуще, как тунеядство! — громко сказал Тимофей и даже сам от своих слов вздрогнул и словно проснулся.