Хождение за три моря

Насчёт заморских книг Холмский был не прав. Ещё сто лет назад, когда Москва отбивала внезапное нападение Тохтамыша, горожане и жители окрестных деревень снесли свои книги в каменные церкви, чтобы уберечь от огня, и этих книг было так много, что они заполнили помещения кремлёвских храмов доверху. Много было книг именно заморских. А ведь цены они немалой. В хозяйственных записях управителя княжеского дворца при деде Василии есть сведения, что за книгу в сто тридцать пять листов «отдан самострел добрый, да сабля, да сукно чёрное, да завеса простая, а к ним осьмуха гривны серебра»[41]. Но Холмский прав в другом: внук родней зятя. А подобное в деле устроения престола, когда ищется любое доказательство божьей прихоти, благословившей царствующий дом, немаловажно. Решили оставить. Это было нужно не только Ивану, но и Росии[42]. Люди забывчивы и легковнушаемы. И тогда Иван подумал, что пройдёт ещё пятьсот лет — и уже его, Ивана, назовут древним, и кто будет знать, зачем он и Холмский слегка подправили родословицу московских князей. Улучшили-то пользы для.

Направляясь в думную палату, Иван завернул в покои сына Ванятки. Учил его грамоте монах Лаврентий, тот самый, что вписал родословную Ивана в летопись и, не удержавшись, добавил от себя: «Господа, отцы и братья! Оже (если) ся где буду описал, или переписал, или недописал, чтите, исправливая Бога для (ради Бога), а не клените (не ругайте), занеже ум молод, не дошёл». Поскольку Лаврентий на самом деле ничего не перепутал, Ивана эта приписка позабавила, и он простил монаху самоуправство.

Чернобородый Лаврентий склонился в низком поклоне, держа в руке раскрытую книгу, украшенную серебряными застёжками и цветными заставками. Видимо, до прихода князя он что-то читал Ванятке. Кудрявый сынишка, сидя за низким столиком, бойко черкал на листе пергамина, неумело держа гусиное перо. На столике была бронзовая чернильница, две склянки с песком, перочинный ножик и две «тетрати» с листами из бумаги, привезённой от фряжцев. Иван заглянул за плечо сыну. Ванятко быстро зыркнул на отца, шмыгая носом, попытался прикрыть пергамин ладошкой. На листе были смешно нарисованы человечек с тонкими, похожими на грабли руками и непонятный зверь. Беспорядочно громоздились слога: БА, БИ, ГА, ниже вкривь и вкось приписано: «Господи, помози рабу своему Ване». Великий князь только вздохнул. Озорной мальчишка растёт. Он в его годы старался запомнить «Топографию» византийца Космы Индикополова[43], того, что в Индию плавал.

— Пергамин не порть! — строго сказал князь сыну. — Дорогой он.

— А чернила можно? — немедленно спросил мальчонка.

Чернила делались из железной ржавчины, вишнёвого клея, дубовой коры и кваса или из мёда и кислых щей, которые определённым образом смешивались, кипятились, выдерживались, и получалось вещество необходимого блеска и вязкости.

— Чернила можно, — разрешил родитель и обратился к монаху: — Ты вот что, отче, давай ему для озорства бересту. Экие вы недогадливые. Что за книга?

— Читаю ему, государь, «Задонщину» старца рязанского Софония.

Эту летописную повесть Иван и сам любил читать в младости. А слова своего прадеда Дмитрия Донского до сих пор помнил. «Да како аз возглаголю: братья моа, да потягнем вси с единого, а сам лицо своё почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти...» Дальше Иван забыл; протянул руку к монаху, крякнув с досады:

— Дай-кось...

Да, эту книгу в деревянной обложке, покрытой бархатом, он хорошо помнил. А вот и слова великого прадеда: «хочу как словом, так и делом быть впереди всех и перед всеми сложить свою голову за братьев, за всех христиан; тогда и остальные, увидев это, станут с усердием проявлять своё мужество». Сколько раз наставник Степан Дмитрия Квашнин внушал ему, что победа на Куликовом поле была достигнута вследствие единства Руси под главенством Москвы. Иван громко произнёс обращение Дмитрия Донского к воеводам. Ванятка слушал, замерев.

— Сии слова мною не единожды читаны, — сказал Лаврентий.

— То добре. Мыслю я, отче, учинить в домах священников и дьяконов училища, чтобы православные христиане отдавали им своих детей на учение грамоте и книжного письма.

— Нужное дело, государь. Давно пора. Одна беда — мастер за радение требует кашу да гривну денег. Простому люду не под силу.

Иван промолчал, но ему нравилось беседовать с умным монахом. Он покосился на Ванятку, поманил к себе Лаврентия, тихо спросил:

— «Пасхалии» до какого года доведены?