Хождение за три моря

Бояре сидели в шубах, высоких меховых шапках. Впереди бывшие великие князья — Рюриковичи и Гедеминовичи: грузный Ярослав из ярославичей; седой Александр из Костромы, у которого шрам от литовской сабли тянулся через всё морщинистое лицо; смуглый горбоносый Александр Ростовский из Гедеминовичей; русый, голубоглазый крепыш Борис Нижегородский и ещё несколько. За их спинами в ряд расположились удельные — человек двадцать. За ними теснились бояре, более полутораста, косились на соседей, «тужась над счётом, сипели друг на друга яко змии». Жизнь не стоит на месте. Вот боярину Романову-Захарьину велено возглавить новый Оружейный приказ, нужда в таком приказе приспела, значит, Романов теперь должен сесть выше Тучкова, а тот его не пускает, пихается. И смех, и горе. Только Квашнин, Патрикеев, Ряполовский и несколько других держались спокойно. Эти вперёд не рвались, знали себе и другим цену. А про прочих Холмский в сердцах однажды выразился так:

— Телом дородны, а умом не породны!

Скоро об этой присказке знала вся Москва. Хорошо, острослов не назвал поимённо — кто не породен. Тогда хоть на улицу не показывайся — засмеют, не поглядят, что боярин.

Сбоку от великого князя за низенькими столиками расположились дьяк Василий Мамырёв, изрядный грамотей, и трое подьячих писцов, готовых борзо скрипеть перьями.

Иван сообщил думе о славной победе воеводы Шуйского над «прибеглой ордой» мурзы Айбека. Известие вызвало радостное оживление.

— Собрал же я вас, славные соратники, дабы помыслить о наилучшем устройстве России, — перешёл к делу князь. — Много я сведал о царствах фряжцев, германов, англов, италиков и прочих странах в предвечерних землях. Вот и Холмский по приезду баял, мол, живут там богато, опрятно, волю государей боятся нарушить, законы у себя ввели и с божьей милостью их блюдут. Оттого я в смущении великом пребывал, ибо негоже государю быть в числе худших. Но вскоре понял: оттого у них покой, порядок и богатство, что Русь их избавила и от печенегов, и от хараз, половцев, татар, Росия спиной своей окровавленной те предвечерние страны от беды прикрыла. Через её тело Чингизы, Батый, Тамерланы переступить не смогли — споткнулись! И теперь Москва мир спасает. Кого Ахмад больше всего опасается? Москву! Кого Ягелло боялся? Росию! Но у Росли силы слабнут, татары ежегод в полон людей берут. Князья наособицу быть наровят, каждый сам себе богатырь. Но ещё мой пращур сказывал: суда божия и хитру уму не минути!

Первое, что мыслю, думцы, надобно власть крепить. Будет она в одних руках и сильная — никто нас не одолеет. Власть моя от божественного Августа римского, а посему превыше неё ничего нет и быть не должно! На том стою и за это крепко биться буду!

Непокорство далее терпеть — всё равно что Росию в гроб уложить. Божий перст указует: се гряди! Но не с соседей начинать надобно...

Князь помолчал, оглядел насторожившихся бояр, стараясь не встречаться взглядами со своими братьями — Юрием и Андреем Большим, сидевшими в первом ряду. Те нахмурились, переглянулись. Иван обыденно сказал:

— Ведомо вам, думцы, что Москва поделена на три отчинных удела между мною и моими братьями. В каждой отчине свой суд, стражи, мытари. И любой из вас знает: оттого разор Москве великий учиняется. Правежа единого нет. Смертоубийцы, лихоимцы, тати, насильники из одной отчины в другую, яко зайцы, бегают, от суда скрываются. С приезжих купцов, бывает, по три пошлины берут. Князья-отчинники свои монеты вводят, одной меры нет ни по пуду, ни по аршину, у всякого своя мера. Смешно, думцы, в аршин Китай-города умещается полтора аршина Оружейной улицы. Нет за городом единого призора. Каждый удел от пожара в одиночку бережётся, улицы застраивают вкось и вкривь. Потому и говорю: не с соседей-князей начинать надобно, а с нас самих. — Великий князь повысил голос. — Мы пример остальным покажем! С московских князей Руси единой начинаться! Потому повелеваю: в первопрестольной отчины отменить, отныне в ней будет власть одна — моя, великокняжеская. И суд один, и стража одна, а тако же и всё остальное! — Только сейчас Иван прямо и строго взглянул на своих братьев.

Крупный, ширококостный Андрей, прозванный за дородность Большим, вроде бы остался безучастным. Но вспыльчивый, лёгкий на подъём Юрий, побледнев, в сердцах произнёс:

— Что ж, брат, с нами не посоветовался?