Хождение за три моря

Боярский двор просторный, со множеством хозяйственных построек. Хоромы дубовые, в два этажа. Второй этаж опоясывает крытая галерея, ведёт в неё витая лесенка на каменных опорных столбах. В окнах стекло. Не привозное, а своё (научились и в Москве стекло лить), крыша черепичная, карнизы украшены узорами. Для сбережения от внешнего огня вокруг усадьбы ограда из камня почти в две сажени. Ворота обшиты медными листами. Пожары в первопрестольной часты. У некоторых бояр уже и хоромы каменные.

На крыльце Афанасия встретил Степан Дмитрия. Обнялись, похлопали друг друга по спине. Бог боярину своих детей не дал, но приёмный сын ему стал дороже родного.

— Вижу: хорош и к бою гож. Обнял — косточки затрещали, — добродушно прогудел Квашнин.

— Да я ж вполсилы, отец.

— Медведь и вполсилы быка валит. Айда за стол, чай, с дороги проголодался. Мы тебя ждали. Князь Семён вычислил, мол, сегодня непременно прибудет. Да и у Марьи Васильевны сердце — вещун.

В трапезной хлопотала супруга Квашнина, дородная красавица Марья Васильевна, и две девки в нарядных сарафанах. Одна из них, Алёна, была любимицей хозяйки.

В окна вливался солнечный свет, знойным парусом падая на домотканые дорожки на полу. Афанасий привычно перекрестился на иконы в углу, поклонился приёмной матери. Та обняла его, поцеловала, певуче произнесла:

— С приездом, сынок. Всё ли благополучно?

Он почему-то ощутил неловкость, поспешно ответил:

— Всё хорошо, матушка.

— Удалась поездка?

Марья Васильевна хоть и знала, чем занимается её сын, но в подробности её редко посвящали. Афанасий опять почувствовал болезненный укол в груди, но ничем не выдал себя, ответил бодро:

— Да уж, всё хорошо.

Правда, улыбку выдавить на лице он так и не смог, поэтому опустил глаза.

— Вид у тебя неважный, — озабоченно заметила Марья Васильевна. — Ну, ничего, отдохнёшь с дороги, отоспишься. Отведай-ка домашних щец, чай, соскучился по домашнему? В харчевнях не вдруг накормят.

— Ваша правда, матушка, соскучился.

На столе было всё, что душа пожелает. Щекотали ноздри запахи жаркого из баранины, говядины, кур, дымились огненные щи с мозговыми косточками, манили взор блюда с варёными раками, молодыми щуками, заливным из карпа. В больших глиняных чашах горы яблок, груш, фиников, грецких орехов. А в центре стола заманчиво блестели два серебряных кувшина с фряжским вином.

Приготовив стол, женщины вышли, пожелав мужчинам приятной трапезы. Круглолицая, румяная Алёна, скрываясь за дверью, украдкой стрельнула на Афанасия синими озорными глазами. Степан Дмитрия как бы ненароком заметил:

— Хорошо Алёна, и красавица, и домовита. Не жена будет, а загляденье!

Афанасий промолчал. Себя он считал стариком, волосы его густо усыпала ранняя седина. Квашнин только вздохнул, поднял один из кувшинов, любовно пощёлкал по горлышку, издавшему малиновый звон.

— У мирзы Ямгурчеева отобрал в молодости, когда обоз захватил и мирзу посёк. А воин был славный, крепко бился. Хорошо быть молодым. Как рубились! С утра до вечера, рук не чуяли. Звон сабли слаще мёду казался.

Глаза Степана Дмитрича затуманились. В своё время он был добрым воином, Афанасий много у него перенял. Подняли чарки, пожелали друг другу счастья и удачи, выпили. Проголодавшийся Афанасий ел за троих. За едой молчали. Пища — дар за труды, за столом языком молотить — большой грех. Насытившись, боярин, вставая из-за стола, перекрестился, скороговоркой произнёс привычное:

— Бог напитал, никто не видал, а кто видел, тот не обидел.

Отяжелев от еды, через сени перешли в горницу. Здесь на стенах висели ковры — персидские, турецкие, кафские, шемаханские — все взятые с бою у ногаев или татар. На коврах красовалось оружие — старинные дедовские мечи в посеребрённых ножнах, сабли, кривые ятаганы, кавказские кинжалы, кольчуги, бехтерец из кованых пластин, шлем с еловцом, поножи, серебряные наручи. Отдельно от всех висел панцирь работы знаменитого тверского мастера Микулы Кречетникова. «Якоже и среди немец не обрести такова». Эти доспехи и оружие Афанасий не раз примерял на себе. Степан Дмитрия учил его рубиться на мечах, саблях, пользоваться турецким ятаганом.

— Глянь-ка, — показывал он. — Ишь как заточен. А почему? Наши-то сабли снаружи остры, а этот — как серп, лезвие внутри, а снаружи тупой край. Теперь гляди! Саблей удар отбил — точить надо. А в бою какая заточка? Ятаганом хоть сто ударов отрази — заточка цела! Внутренней стороной врага зацепил, яко серпом, рванул — голова с плеч долой! Чуешь? А ежли ятаган на длинную рукоять насадить? Я одного башибузука в бою под Тулой видел, вертелся, аки бес, на моих глазах с двух витязей головы как капустные кочаны срезал! На третьего наладился, я его издали стрелой сбил!