Хозяйка

Нам захотелось снова встретиться с Р. после того, как мы встретились с ним у Т. и испытали некую неудовлетворенность, потому что в гостях у Т. было много народу, ранее никак с Р. не связанного, а также Т. показал Р. что-то вроде самодельной летописи собирающейся у него компании и Р. нашел там грамматическую ошибку. Нам стало стыдно и несколько обидно, потому что мы-то познакомились с Р. много лет назад на литературной конференции, которые регулярно проводились в те времена, Р. был руководителем семинара, он поразил нас умением понять суть любого литературного опуса и выразить ее с помощью не менее, а чаще и более сильного литературного образа, отчего мы сравнили бы его и с Белинским, но в нем не было истовости, а лишь безнадежная ироничность и печальный взгляд из-под очков. Он не был злым, как положено критику, он был худой, высокий, в свитере, в нашем семинаре немедленно нашлась девушка, которая потом его везде сопровождала, с ней он приходил и в наше ЛИТО. Мы гордились тем, что это мы его «открыли», с нашей подачи им начали восхищаться друзья и Учитель, он стал вторым после Учителя человеком, про которого ни у кого не повернулся бы язык сказать и слова насмешки: хоть мы тогда и казались себе свободными и либеральными, но наше сообщество, по большому счету, было тоталитарным, Учитель был непререкаемым авторитетом, и Р. тоже попал в категорию, критиковать представителей которой было «табу». Да и не было причин его критиковать, он был талантлив, кристально чист в смысле, что никуда не подстраивался и ничем не пользовался, жил в коммуналке, приходил к нам в пальто с мутоновым воротником, как носили тогда старшие школьники, книжки его не издавали, и все же одно его имя вселяло в наши души трепет и восторг. Кроме того, он был приветлив и прост, не нарочито, а по-настоящему, надо было быть уж очень желчным человеком, чтобы найти в нем хотя бы тень самолюбования, скорее, в нем была устремленность в небеса и уверенность, что он видит там такое, чего другим не видать.

Потом, с кризисом тоталитарного строя начало кособочиться и наше ЛИТО: началось все с первых ренегатов — уже не помню формальную причину, по которой из него была изгнана без царя в голове поэтесса, посмевшая нарушить табу, потом изгнан был главный изгоняльщик, на котором держалась диктатура, потом все резко нарожали детей и куда-то делись и в ЛИТО пришли другие люди. А потом вообще настали иные времена, и мы не то, чтобы забыли своего Учителя, но в свете общего потока позволили критические высказывания, хотя ходили к нему в больницу и немножко помогали, но когда он умер и мы пришли на похороны, все, связанное с ним, было в прошлом, и при взгляде на лежащую в гробу маленькую фигурку, сердце сжималось от жалости, как все изменилось, хотя именно он определил нашу жизнь.

В новые времена каждый обособился, и оказалось, что можно существовать и самостоятельно, хотя мы по-прежнему встречались с Машей и Егором, другие отпали из-за тяги к алкоголю или перемены места жительства, границы мира, вообще, расширились, как географически, так и идеологически, оказалось, что можно не потеряться и вне организованной структуры или даже сформировать свою. Но и в собственных структурах мы пользовались привычными схемами — я, как в юности вешала на стену портрет хирурга, академика Амосова, так и теперь восхищалась вновь обретенными канадскими друзьями, училась их экзистенциальной безыскусности, кумирами Маши стали теперь не комиссары в пыльных шлемах, а собственные дети, про неюношескую мудрость которых она не уставала повторять. Егор, как и раньше, восхищался держащей последние рубежи интеллигенцией, Гриша восхищался скорее от противного, теми, кто декларировал отличие от бывших руководителей, и, конечно, мы все, разинув рот, наблюдали за происходящими на политической арене событиями, не набравшись еще опыта, восхищались дешевыми трюками, беря все на веру, не жалели эмоций и проворонили обман и лицемерие, а когда спохватились, стали утешаться, что все равно ничего бы не изменилось, даже если бы мы сразу все просекли.

И после разочарований и лет безверия мы встретили Р. у Т. и на нас сразу накатило былое: Р., несмотря на прожитую еще новую жизнь — поначалу он блистал в популярной газете и его книжку на моих глазах расхватали в Доме Книги, потом он болел и с потерей общего интереса к высокому на некоторое время оказался не у дел — несмотря на все это, Р. не изменился, грустно и искренне смотрел, был благодарен за то, что его позвали, и словно считая себя обязанным отчитываться, рассказывал, как на духу, что делал и как жил эти годы, сосредоточенно водя пальцем по скатерти, огибая по контуру вышитый цветок.

И, расставшись с ним, мы испытали смутное чувство, как будто среди мало знакомых людей, не связанных ностальгией воспоминаний, Р. рассказал не совсем все, как будто было еще что-то, что мы смогли бы понять, узнав у него, нам захотелось увидеться с ним еще раз и все как следует выспросить, и как только представился повод, мы позвали его к себе.