Хозяйка истории

26 сентября

Редкое явление в нашем доме — гость.

Наконец добралась до меня Галка-Моргалка, с которой мы не встречались лет, наверное, шесть.

Такая же большеротая, глазастая, но на шее морщины. Стареем.

Старшему ее уже одиннадцать лет, показывала фотографии. Кавалер. Серьезный такой. А младшему пять. Я, как взглянула, так и ахнула: ямочки на щечках. Стоит в шубешнике, в валенках (зима!), ушанка на бок, круглолицый, глазищи огромные и — ямочки на щечках. Зовут Рома. Роман…

Прилетела на конференцию — по своим полимерам. Уже три дня здесь. В ночь улетает.

— Что же ты раньше-то не зашла?

Говорит, некогда.

Все такая же впечатлительная. Поражается всему. Пост внизу ее ошарашил. Ну и квартира сама, и мебель, и пр.

Муж, объясняю (как мне и должно объяснять в таких случаях), работает советником в Министерстве внешней торговли. Сказала уважительно: «Ух ты!» — «внешняя торговля» всегда действует безотказно.

— Ну а ты-то чем занимаешься?

А чем я занимаюсь?

— Да так, помогаю мужу.

— Советами?

Почти в точку. Советами.

А она по-прежнему со своим Новожилом. Он у них инженер. Зарплата у него аж 170.

А моего она просто боится. Большой начальник. С брюшком. И с министерским портфелем.

Увидев фотографию, очень удивилась:

— Да он что у тебя, спортсмен?

— Есть немного. Спортсмен. Когда-то бегал на лыжах.

— А теперь?

— А теперь… — Чуть не сказала: «Спортивная акробатика». Но сказала: — Дзюдо.

Что тоже недалеко от истины.

За дзюдо еще больше зауважала.

Поражена холодильником, его содержимым. Я сдуру ляпнула какую-то пошлость, что, мол, не это главное в жизни. Она: «И это тоже». В смысле: для кого как. А я, значит, устроилась.

А я — значит — устроилась.

Выпили мы коньячку чуть-чуть, потом еще по чуть-чуть.

Поболтали.

Вспомнили, что еще помнили. И кого.

Еще по чуть-чуть.

Посмеялись, поплакали.

Знаю, что нельзя показывать спальню, — не удержалась.

Ну, тут просто — шок.

— А потолок зеркальный зачем?

— Муж, — отвечаю, — придумал.

— Для тебя?

— Для нас. Только ты не говори никому, хорошо? Понимаешь, излишества.

Она — с уважением:

— Никому не скажу.

И тут увидела шар тот дурацкий.

— Это что?

— Так, подарок… Римские штучки.

— Зачем?

— Медный… Прохладный…

— И что?

— Ничего. Когда муж утомляется… разгоряченный… ну, или я… можно руку на него положить… — Для чего?

Елки зеленые! «Для чего, для чего»! Для комфорту.

28 сентября

Выходной до тридцатого. Спасибо природе.

Злюсь. Ворчу. Наговорила грубостей. — Теперь каюсь. Была не права.

Ничего. Поймет. Должен сам понимать. Он понимает.

29 сентября

Согласно состоянию.

30 сентября

Вспомнила ту суматоху весеннюю. Всего-то задержка была — два дня каких-то, а как они все забегали, заволновались! Генерал едва не окочурился от переживаний. Еще бы.

Да и мой — тоже — увы!

А жаль.

1 ноября

Стукнуло в голову: как правильно — «дитя» или «дитё»?

У Ожегова «дитё» нет. «Дитя» есть[63].

3 ноября

Видела Веденеева. Едва узнала. Из него все соки высосали. И я знаю как. Сказала: «Не сгори на работе»[64].

5 ноября

У него было хорошее настроение. А я испортила. Решила спросить в лоб.

За ужином.

— Слушай, — сказала, — а не завести ли нам малыша?

Немая сцена. Окаменел с вилкой в руке. Столбняк.

— Что же, тебе это кажется чем-то противоестественным?

Зашевелился.

Я была совершенно спокойна, но тут он меня стал — настолько сам занервничал — стал меня успокаивать.

Заговорил о наших обязательствах и обязанностях, о сложном международном положении, о происках идеологических врагов, и о том, что война во Вьетнаме еще не окончена, и о том, что мы молоды еще и способны вполне потерпеть, и не надо спешить, и что те же американцы, например, вообще рожают, когда им под сорок, и это у них в порядке вещей, потому что думают о существенном — о карьере и всем таком.

Демагогия, ему не свойственная.

— О какой карьере, Володя? Какую ты мне все карьеру желаешь?

Нет, он хотел совсем о другом. Просто всему свое время, а мы не готовы. «Мы» — это всё, я так понимаю, прогрессивное человечество или, по крайней мере, наш Отдел во главе с генералом.

— Володя, а ведь ты пошлости говоришь. Тебе не идет.

Приумолк. Сообразил, что не очень красиво:

— Извини.

Извинила.

— Я ведь тоже не могу ишачить до старости. Как думаешь?

Ему не понравилось «ишачить». И «до старости» — тоже. Как же можно ишачить, если это любовь? И не до старости, а до гробовой доски.

Вот как? О любви заговорил. Любишь — не любишь. Оказалось, что любишь.

Ну а если любишь, какие проблемы? Все образуется. Надо лишь подождать. Чуть-чуть.

Он меня взял на руки и стал кружить по комнате, мурлыча, словно я маленькая-маленькая, а он большой-большой. И как будто это потолок вращался вместе с люстрой, а не мы, а мы в конце концов рухнули на ложе любви, на рабочее наше место, я и расплакалась.