Хозяйка розового замка

Вздрогнув, я поглядела туда, куда она указывала подбородком. В проеме двери стоял Александр и смотрел на меня. Похоже, он созерцал всю эту сцену.

Он был очень бледен сейчас — видно, не спал всю ночь. Сердце у меня сжалось, когда я заметила, как устало он выглядит. Все-таки этот человек был мне в чем-то родным, я не могла быть к нему совершенно безразлична. Я заметила траурную ленту у него на рукаве. И в тот же миг, уяснив, что он смотрит на Филиппа, я инстинктивно прижала к себе мальчика, будто боялась, что герцог снова его отберет, и такой ужас отразился у меня на лице, что Александр не мог этого не заметить.

Он вполголоса произнес:

— Я зашел, чтобы просить вас остаться на похороны. Отец хотел этого.

— Я останусь, — пробормотала я машинально.

Филипп протянул Александру пальчик и пискнул:

— Па! Было больно!

Это меня так тронуло, что я завладела пухленькой ручкой сына и еще раз поцеловала ее. Он заулыбался, хотя слезы еще не высохли на его щечках.

— Ему не хватало ласки, — произнесла я почти с укором.

Александр приблизился, на миг наклонился и ласково взъерошил белокурые кудри Филиппа. Наши глаза невольно встретились, и я впервые поняла, как сильно сын объединяет нас. Что бы между нами ни произошло, всегда останется он, Филипп, — наше общее создание, наш сын.

— Мне кажется, — глухо произнес герцог, — не надо облачать его в эти черные одежды, он слишком мал для этого.

— Это как раз то, о чем я хотела спросить вас, — произнесла я.

Он качнул головой и сделал шаг, собираясь уходить. Я протянула руку и коснулась его локтя:

— Сударь! Еще одно слово…

— Что? — спросил он, оборачиваясь.

— Мне больно… почти так же, как вам, может быть. И еще… мне жаль, что я не могу вас сейчас утешить.

Он не задержался ни на миг, даже не поблагодарил, как этого требует вежливость, и вышел, не сказав ни слова.

— Не переживайте, — утешала меня Маргарита. — Он слишком расстроен сейчас.

— Ах, дорогая моя, с каждым таким случаем меня все меньше задевает его пренебрежение.

Это была только часть правды. Я не сказала Маргарите, как открывается моя душа навстречу Александру, едва я слышу хоть одно более-менее человеческое слово или встречаю какое-то подобие теплого отношения. У меня что-то таяло внутри, но он всякий раз одергивал меня, обрывал все ростки этого чувства, и я до сих пор ощущала боль от этого.

Филипп тянулся ко мне, заглядывая в глаза, просил сказку. Я вздохнула, отбрасывая эти мысли, и залюбовалась сынишкой. Все-таки, черт возьми, я не так несчастна, как думаю: у меня есть этот очаровательный малыш, и со вчерашнего дня я получила право видеть его и быть с ним.

И едва я подумала об этом, на меня с умопомрачительной силой нахлынули те чувства стыда и унижения, которые я испытывала все эти месяцы, будучи по прихоти Александра лишена возможности видеть своих малюток. Меня охватила неприязнь к нему — сильная, непреодолимая. Нет, я никогда не прощу ему. Все — и удар, и ненависть — я могла забыть, только не это. А леди Мелинда? А Эжени? Как я все это вытерпела и еще приехала в этот дом? Нет, я сразу же после похорон уберусь отсюда, я не хочу иметь с этим человеком ничего общего, он сделал мне слишком много зла!

Словом, я ощущала по отношению к Александру то то, то это — самые противоречивые чувства — и даже не представляла, как можно придать гармонию Моим переживаниям.

8

Последующие дни и похороны были очень для меня тягостны. Церемония, на которой я присутствовала, сама по себе была скорбная, а мне, помимо этого, приходилось выносить ненависть всего семейства дю Шатлэ и утешаться только тем, что ненависть эта, из уважения к памяти покойного, была пока молчаливая. Я не могла бы сосчитать полных презрения взглядов, брошенных на меня. У меня, к счастью, хватило терпения все это выдержать; во время церемонии я стояла прямо, подняв голову и дерзко вскинув подбородок, так, чтобы все видели, что вести себя смиренно я не намерена и готова дать отпор любому. Я лишь опустила на лицо густую черную вуаль, ибо не хотела, чтобы кто-то наблюдал за выражением моего лица.

На поминальном обеде я не присутствовала, и вообще уже к вечеру этого дня мне стало ясно, что пора уезжать.

Я уложила детей, успокоила их, подождала, пока они уснут — им ведь тоже было тревожно. Дом стал очень мрачен; все было увито черным крепом, свечи горели тускло, а обитатели замка хранили молчание. Даже прислуга и та была в черном. Я подумывала, что лучше всего было бы увезти детей отсюда на время. Зачем им все это видеть в столь раннем возрасте? Впрочем, мои соображения здесь никого не интересовали.

Я немного побродила по дому, пользуясь тем, что все сейчас были в своих комнатах, и, уже направляясь к лестнице, заметила свет в конце галереи. Похоже, кто-то был там, в картинном зале. Я пошла туда и осторожно заглянула внутрь.