— Да что же это делается, господи! — взмолилась Настасья. — Им делаешь, делаешь, а они приходят да еще срамят!
— Тася! — прикрикнул Иван. — Не суйся. У нас свой разговор.
— Как же не соваться-то? — чуть не плача проговорила жена Видякина. — Столько добра им делаем, а слова хорошего не услышишь. Один пришел — срамит, другой — срамит…
— Цыть! — разгневался Иван, и Настасья оборвалась на полуслове. — Тебя не спрашивают — ты не сплясывай.
Пухов невозмутимо стоял перед Видякиным и слушал семейную перепалку.
— Так, — сказал Иван, — на чем я остановился?
— На каменке, — подсказал Пухов.
— Так вот, еще нынче вокруг твоей избы завалинку подновлю да и столбы у ворот пора менять. А то стоят как пьяные, стыд-позор.
— Мне за них не стыдно. Все знают — инвалид живет, — отпарировал Пухов.
— А мне — стыдно, — резко сказал Видякин. — И так после леспромхоза тут не поселок, а балаган какой-то. На улице черт ногу сломит. Тебе вот, инвалиду, хорошо скакать по колоднику?
— Ничего, я привычный.
— Я — нет, — отрубил Видякин. — Как погляжу на эту мусорную свалку — душа болит.
— Если в у тебя за общественное дело так болела, — вздохнул Пухов.
— Это что по-твоему — личное?
— Какое ж еще? Помог бы вредителей с болота турнуть — вот было бы общественное.
— Ах, вон оно что! — протянул Видякин и враз как-то подобрел, даже усмехнулся. — Так бы сразу и сказал… Вам с Завхозом мало было стрельбы на дороге? Еще что-то задумали?
Пухов смутился.
— Это он все… Я с ним ошибочно пошел. Поддался, так сказать… Ошибочную линию повел…
— Наконец-то хоть один образумился, — сказал Иван. — Чудаки, ей-богу. Жизнь прожили, уважаемые люди…
— Ты меня с ним не равняй, — хмуро сказал Пухов. — И рядом не ставь. Обидел он меня, смертельно, можно сказать…
— И не токо вас, дедушка, — как ни в чем не бывало подхватила Настасья. — И нас с Ваней тоже обидел.
— Ну-ка! — сурово сказал Видякин, отчего жена его умолкла.
— Я теперь в область собрался, — признался Пухов. — И если у тебя, Иван, частная собственность общественное самосознание не доела, поехали со мной.
— Ух ты, как ты здорово говоришь-то, — то ли одобрил, то ли удивился Видякин. — А в области что делать станем?
— Общественность поднимать, — заявил Пухов. — Завхоз жалобы пишет, с ружьем бегает, а мы с тобой — законным путем требовать станем. Если надо — ученых поднимем, газету…
— Так-так, ну? — заинтересовался Видякин. — А дальше как?
— Привезем сюда и покажем! — вдохновился Пухов. — И потребуем порядка. Мы здесь в Алейке хозяева, а потому не жаловаться должны, а законно требовать!
Видякин подумал и причмокнул языком.
— Не выйдет. Жалко, но не выйдет: общественность — это не взвод, ее по команде в атаку не поднимешь.
— А если во все колокола? Будто на пожар, а?
— Только шуму наделаешь. И неразбериху. Потом виноват останешься. Это не дело.
— Что, по-твоему, дело? Столбы у ворот поправлять? — съязвил Пухов. — На болоте порядку нет, а ему — не дело! Вот из-за таких, как ты, Иван, мы до самых стен Сгалинграда отступали. Пока кто-то не нашелся и не крикнул: «За Волгой земли нету!» И сейчас нам орать надо! Враг-то — вон он!
Иван обидчиво поджал губы, сморщил широкий лоб, вздохнул.
— Тут ко мне Никита Иваныч заходил, с жалобой… Я ему стал говорить — он не понял, даже слушать не захотел…
— Срамил токо, — подтвердила Видячиха. — Распоследними словами.
— Ты должен понять, — громче сказал Иван и глянул на жену. — Все-таки офицер в отставке и бывший депутат… Вот когда-то давно, еще до революции, были народники. Слыхал-нет? Борцы, значит, за свободу народа. Они в наши края в ссылку попадали…
— Ну, слыхал, — с гордостью сказал Пухов.
— Знаешь, почему они тогда революцию не смогли сделать?
— Почему?
— А вот это самое общественное сознание не созрело еще, — Иван сощурился и глянул в лицо Пухова. — Народ-то свободы ох как хотел. Жаждал прямо, угнетенный, страдал, как вы сейчас с Завхозом страдаете. А сознания-то — нету. Понял?
— Ну…
— Это, дед, историей доказано, — продолжал Иван. — Хотеть-то мы можем, но пока в наших головах не поспело — никого не поднимешь. У нас про защиту родной природы вон сколько пишут, толкуют, а защищать ее рановато… Вот ты хлеб из печки достал, глянул — не спекся еще. Куда его денешь? Сырой-то для пищи годится, но есть его муторно. Так куда его? А назад, в печку! Чтоб допекся. Понимаешь-нет?
— Давай-давай, — задиристо сказал Пухов, скрипя от нетерпения протезом. — Я потом тоже скажу.
— Во. А пока общественное сознание допекается, на защиту родной природы выступают вроде как народники. В одиночку сражаются. Тут хоть заорись — никого не поднимешь. Шуметь будут, а пойти не пойдут.
— И когда, по-твоему, оно созреет? — подозрительно спросил Пухов.
— А когда дышать станет нечем, — вздохнул Видякин. — В некоторых капиталистических державах оно уже созрело. Взялись защищать.
— Ага! — обрадованно воскликнул Пухов и прищурился. — Я тебя раскусил, Иван, понял… Выходит, у них раньше нашего созрело, да? Выходит, капиталисты умнее нас, так по-твоему?.. Это ты с какого голоса поешь?