Хозяин болота

«Ну все! — ахнул Никита Иваныч. — Узнал, что Кулешов парился у меня и теперь таится… Как бы я ему не проболтался. Попробуй помирись с ним… Я же, выходит, хуже иуды… Вот так попал я…»

— Слыхал такое слово — конпромисс? — вдруг спросил Пухов.

— Вроде слыхал, — подтвердил Завхоз, лихорадочно соображая, где слыхал и что это такое.

— Ты что же, конпромисс со мной хочешь? Для этого пожаловал? — Пухов отложил ружье, чуть не сшибив стекло керосинки. Свет в избе мигнул, и лохматые тени качнулись на стенах.

— Я хотел спросить, чего трактора на болоте не гудят? — убито проронил Никита Иваныч.

— А что им теперь гудеть? Все, отгудели, — Пухов дотронулся до своей культи и отдернул руку, болезненно сморщившись. — И конпромиссов не будет. Иди, пиши свои жалобы…

Сказано было решительно и звучало так: мол, убирайся отсюда, видеть тебя не желаю. Никита Иваныч взялся за скобку, но не утерпел.

— Что ты там подстроил-то? Скажи уж, не бойся.

— Скоро узнаешь, — отмахнулся Пухов, берясь за ружье. — Все скоро узнаете: можно Пухова напугать или нет.

— Явгорячах тогда, — проронил Завхоз. — За сердце взяло.

— У тебя одного сердце — у всех камни лежат, — огрызнулся старик, копаясь отверткой в замке ружья.

— Ты уж меня это… прости, — безнадежно сказал Никита Иваныч, открывая дверь. — По соседски-то что зло держать?

Пухов не ответил…

Оказавшись на улице, дед Аникеев закурил и поплелся к дому. Фонарей в Алейке, конечно же, не было и ходить впотьмах следовало осторожно. Большую часть домов разобрали и вывезли, оставив на улице нагромождение гнилых бревен, исковерканных заборов и множество досок с торчащими ржавыми гвоздями. Там и сям зияли ямы подполов, обвалившихся погребов и колодцев. Среди этого разгрома была узкая проезжая часть, тоже засыпанная изжеванным гусеницами деревом и прочим мусором, который белел в темноте и тем самым указывал путь. Думалось Никите Иванычу тяжело — представить страшно, сколько врагов сумел нажить с этим болотом, — а потому он шагал механически, зная, что дорожка обязательно приведет его к дому. Иногда он останавливался и долго стоял, озираясь и слушая мерный стук крови в ушах: ни одного другого звука не было в тот час над Алейкой. Даже ночные птицы молчали — небо бесшумно заволакивало тучей и гасли остатки Млечного Пути. И даже Иван Видякин не стучал, видно, почуял, что дело пахнет дождем, и угомонился. «А мужик-то он — ничего, — размышлял Никита Иваныч, прибавляя шагу. — Только зачем так-то, по-воровски, за журналистом ездить? Взял бы и сказал: так, мол, и так, я против, чтобы болото нарушали, а потому еду жаловаться в газету. Или лучше меня в позвал, Пухова… Сошлись бы втроем, пошли куда следует и вытурили этого начальника вместе с бандой… Все чего-то боимся друг друга, все тайком…»

Он остановился возле какого-то заплота, наполовину развороченного трактором, и прежде чем сообразить, что дальше пути нет, что он попал куда-то не в ту сторону, вдруг подумал: «Не-ет, Иван — мужик хитрый. И там и там выгоду ищет. Кругом чистеньким хочет быть». Он осмотрелся, но кроме тьмы кругом да еле различимого шевеления в небе ничего не увидел. Под ногами шелестела трава, попадались какие-то бревна, жерди, нагромождения из досок. А тут еще пропал под рукой заплот, и Никита Иваныч очутился совсем уж в непонятном месте. Показалось, будто впереди замаячило какое-то непонятное строение, однако через несколько шагов он уткнулся в забор из горбыля, попробовал идти вдоль него и снова оказался у заплота. Выругавшись про себя, он перелез через него и двинулся прямо. Как назло, хоть бы один огонек на всю Алейку! Трава под ногами все росла, росла и уже стала доставать пояса. Он сорвал горсть ее макушек, понюхал — полынь. Постарался вспомнить, где в поселке она растет, и тут же отмахнулся: считай, все брошенные огороды и дворы ею затянуло.

Минут через пять он встал. Дальше идти толку нет, видно, вдоль огородов пошел. Развернулся назад и усмехнулся: расскажи кому-нибудь, как в деревне своей блудил, — не поверят, скажут, спьяну можно и в избе заблудиться. Но ведь трезвый, а та банная медовуха давно вылетела. Назад по густой горькой траве почему-то он шел очень долго. И уже не попадались ни заборы, ни завалы бревен. Под ногами только жесткая полынь, а впереди тьма — вытянутой руки не видать.

И вдруг ему стало страшно…

Потому что, знал он, нет таких огромных пустырей в Алейке. Куда ни пойди — обязательно упрешься в улицу, в лес, в реку. Или где-то будет гореть огонек, или залает собака, закричит петух, взмыкнет корова. Кругом же было пусто. Темно, тихо и пусто. Только беззвучно шевелилось черное небо…