Хозяин Океана

Между тем туман таял. Солнце разгоняло промозглую холодную сырость, столь надоевшую за эти дни. Конан ощутил на коже ласковое утреннее тепло, подобное прикосновению нежных девичьих пальчиков. Океан покуда был неспокоен, но в сравнении с тем, что делалось вокруг еще вчера, это был настоящий штиль. Король в сопровождении троих друзей взошел на нос. Но и оттуда пока не было видно ни малейшего намека на берег — даже обычной полоски облаков. Горизонт был пуст. Оставалось ждать, пока глазастый Фрашку уточнит то, что якобы разглядел на восходе против солнца редко виденный трезвым Нарваэс. Вернулись на корму.

— Земля! Вижу землю! — раздался с высоты тридцати локтей взволнованный молодой голос. Это был Фрашку.

— Нашел чему радоваться, — процедил Конан с раздражением. — Сейчас все — даже в трюме — услышат, как он вопит, и вылезут на верхнюю палубу.

— Эй, Фрашку! — заорал король что есть силы. — Попридержи язык! Это говорю я, король Конан!

Ответа не последовало. Видимо, Фрашку воспринял слова короля исключительно буквально.

— Ничего себе «говорит»! — Майлдаф картинно заткнул уши. — Что такого, если люди узнают о близости земли? Может, кому-нибудь станет от этого легче.

— Может, кому-то и станет, да ненадолго, — отозвался Конан. — Я уже говорил, по-моему, к каким берегам нас занесло.

— Его величество становится тем мрачнее, чем выше поднимается солнце, — заметил Евсевий. — Между тем эти берега не настолько хуже иных, чтобы их так опасаться. Зингарцы и аргосцы плавают сюда за строевым лесом и ведут торг — и ничего, возвращаются, — добавил ученый.

— Они не воевали с пиктами и не уничтожали их войско, месьор, — вмешался Тэн И. — Опасения государя небеспочвенны.

— Не припомню, когда государь чего-либо опасался, — отрезал Майлдаф. — Зато тем, кто с ним рядом, приходится опасаться каждый миг. Особенно простым торговцам шерстью, которых отрывают от дел и тащат на расправу к морским банши…

— Ты надоел со своими банши и своей шерстью! — вспылил Конан. — Экая важность — пикты! Их я не боюсь. Слава Крому, перевидал их множество, а перебил еще больше!

— Дело не в том, — сказал король уже спокойнее. — Представьте себе этого благородного месьора — первого советника Зингары, эту сухопутную крысу, который, услышав слово «земля», наконец-то соизволит высунуться из трюма, закатить скандал по поводу того, что никакой земли он не зрит.

— А после, узнав, что берег — вовсе не Зингара или Аргос, а пиктские чащи, что он, по-твоему, предпримет?

— Визг будет такой, что у меня лопнут уши, — скептически предположил Майлдаф и, вообразив это, поморщился.

— Лопнут не только уши, но и паруса, — усмехнулся Евсевий. — И как только его угораздило родиться зингарцем?

Речь шла об особе, ставшей известной всем за недолгие две седьмицы, что аквилонцы провели в Кордаве и в Океане — о первом советнике короля Фердруго — чванном, высоком, худом, даже высохшем каком-то вельможе голубых кровей — Норонья. О фамильной гордости иных зингарских грандов ходили легенды, но Норонья представал истинным воплощением этих легенд.

Едва возникал какой-нибудь спор или просто кто-то о чем-то кому-то рассказывал, и при сем по несчастному стечению обстоятельств случался Норонья, присутствующие немедленно могли прослушать длиннейшую, скучнейшую и нравоучительнейшую историю о том, как и почему поступил или не поступил достойный и благородный предок Норонья, оказавшись в подобной ситуации. Разумеется, что бы там ни сделал или не сделал Норонья, признавалось безусловно правильным, и горе было тому, кто смел перечить.

Доля истины, впрочем, есть в любой глупости, и кое в чем нынешний первый советник был прав. Норонья действительно были славным и благородным семейством, выдвинувшим немало государственных мужей. Но чтобы вот так пыжиться и кичиться заслугами предков, это уж было слишком!

Впрочем, возможно, именно такой первый советник и был необходим Кордаве. Королевские решения должны быть неоспоримыми. Оспорить что-либо у графа Норонья было делом гибельным и невозможным. Служение трону граф почитал за свою первейшую обязанность и исполнял ее неукоснительно.

В этом было главное и, пожалуй, последнее его положительное качество. Своим необъявленным походом в защиту добродетели и непогрешимости граф надоел всем настолько, что некоторые попросту видеть его не могли и переставали являться ко двору, а другие лишь в пику Норонья преступали все дозволенные границы. Этим и пользовался Фердруго.

Он научился ловко управлять симпатиями графа и натравливал его на неугодных, дабы отвадить их от двора или собрать порочащие сведения. Неизвестно, знал ли об этом сам Норонья. Так или иначе, на ограниченном пространстве корабля сей муж успел опротиветь всем.