Хозяин Спиртоносной тропы

Та удивилась больше него, выкативши налимий глаз, поковырялась в памяти, но, так ничего и не вспомнив, ответила первое, что пришло на ум:

— Про борова, што ли?

— Точно! Это было дело! — спохватился Дыб-нога. — Одначесь то дело было… не помню, сколько лет назад. У нас как? В засечку, на работу можно тащить все, что хошь! А назад — не моги. Охрана везде проверяет, золото ищут даже… ну, в общем, понятно, где ищут. Так Тархан с Беловым что учудили? Порося разрисовали фосфором, напоили водкой, чтоб не хрюкал, в тачку положили, тряпками накрыли и в засечку увезли. Пока, значит, смена их была, хряк молчал пьяный. А как ушли — проснулся. А опосля рабочих всегда приходит замерщик: сколько метров прошли, сколько бадеек с рудой вывезли на гора. А там, надо сказать, в то время Царапко работал, противный, хитрый, как лис. Все время мужикам отработку занижал. Как потом оказалось, у него метр аж на вершок короче был. Так вот как все случилось. Прется Царапко в забой с карбидкой (лампа для освещения). А навстречу ему, на свет перепуганный боров скачет: увидел человека, обрадовался. Морда у порося фосфором вымазана — черт да и только. Сначала Царапулька, как мы его звали, присматривался. Думал, что кто-то из забойщиков напился. Потом мнение изменилось. Дунул на выход так, что на коне не догонишь! Боров, понятное дело, за ним, неохота в темноте одному оставаться. Пока Царапко из выработки бежал, сапоги яловые потерял, маленько умом тронулся. Потом, выйдет, бывало из барака, сядет на лавку, улыбается, качается из стороны в сторону и песенку напевает: «Ах, вы мои ножки, подарили черту сапожки!» И так с утра до вечера. Месяца два так пел. А потом куда-то увезли, не знаем, что дальше сталось.

Замолчав, дед Мирон посмотрел на слушателей, почесал за ухом:

— Удивил?

— Рассмешил, — переглядываясь, улыбались Вениамин и Константин. — Но главное-то не рассказал!

— Што опять неладно?

— Про Белова и Тархана, что было после того, как они самородок из шурфа вынули.

— Ах вон ты, мать ты ястри тя! Так бы и сказали, — спохватился рассказчик. — А то про порося. Это ты, Стюра, виновата!

— Я што? — обижено опустив глаза, ответил та. — Я ништо. Ты попросил — я сказала, — и обратилась к Вениамину: — Налей, мил человек, своей невесте, чтоб не обижалась!

Веня замер с открытым ртом: кто невеста? Кому невеста? Когда успели сосватать и за кого?

— Да это она так, шутит, — отмахнулся дед Мирон и отрезал: — Нельзя тебе, Стюра, больше пить. Мать ругаться будет. А то еще и поколотит.

— Мамки дома нет, в Ольховку ушла к куме. Завтра придет. Я грабли и вилы спрятала, топор в речку выбросила, чтобы не убила. К тому же я домой сегодня не пойду, тут, на Разрезе, вон под той елкой ночевать буду, — неторопливо поясняла, будто напевала меланхоличная Стюра.

— Как это — ночевать? — в удивлении переглянулись инженеры. — Холодно ночью.

— Ниче не холодно, — так же спокойно отвечала Стюра. — Это осенью, когда снег, костер поджигать надо. Или зимой, когда мороз. А сейчас хорошо, тепло.

— А тебя что, матушка бьет? — не поверил Вениамин.

— Не часто. Когда рассердится. Когда граблями, другой раз вилами или вожжами, — равнодушно поясняла та. — Позавчера, вон, оглоблей по ребрам ударила. — Тут же задрала рубаху, показывая синий бок. — Больно было, а сейчас уже нет. Только что-то хрустит и булькает под лопаткой. Думаю, к Покровам пройдет.

Инженеры переглянулись:

— К доктору тебе надо! Пусть посмотрит, у тебя, видно, ребра сломаны.

— Не надо ей дохтора, — рубанул ладонью воздух дед Мирон. — Само зарастет. — И многозначительно добавил: — Это же Стюра, что зверь лесной, как на собаке все само собой заживает.

Помолчали. Ради такого дела Вениамин разлил остатки из фляжки в кружку, по очереди подал сначала деду, потом Стюре.

— Что ж с Беловым-то было? — все-таки напомнил Костя.

— А что с ними было? Ничего с ними не было. Дал им Мокридин за самородок две тысячи рублей, а Белову выбил в уезде вольную. Понятное дело, что после такого барыша они пустились в загул. Колька же, как только получил бумагу, в осень сразу с приисков уехал. Всю дорогу пил, до Томска не доехал, помер. Говорят, сгорел от водки. А Нюрка у Ромки на часть тех денег роялю выписала: десятый год везут. Видно, сани узкие. Эх! — скрипя зубами, закончил дед.

— Кабы не сменили меня — я бы тем деньжищам примененье нашел!

Чары красавицы

Сказавши последние слова, дед Мирон повалился назад, упал с запрокинутой головой, захрапел открытым ртом: спирт победил. Стюра, аккуратно заправив под платок подсохшие волосы, сделала необходимое для нее в этот момент заявление:

— Парни, кто меня замуж возьмет?