Хозяин травы

Дождь барабанит по стеклу. Во сне что-то обиженно бормочут женщины, время от времени кто-то то ли всхрапывает, то ли вскрикивает, странные звуки доносятся из разных углов. Анна Сергеевна лежит на левом боку, прижимая к животу пузырь со льдом. «Больно?» — как будто бы спрашивает Гриша. «Больно». — «Но как же так? Почему выкидыш? Ведь мы так хотели этого ребенка». Анна Сергеевна втягивает голову в плечи, седые волосы липнут к лицу. «Теперь ты на мне не женишься?» — спрашивает она. «Женюсь, — неуверенно отвечает он и морщит свой мальчишеский лоб. — Но почему? Ты ничего не делала?» — «О чем ты?» — «Так, ни о чем...» Дождь барабанит по стеклу, бормочут, вскрикивают, всхрапывают женщины, и как бы в ответ им вдруг начинает где-то выть собака, потом другая, третья, вы знаете, Анна Сергеевна, а у нас там в подвале, оказывается, морг, от пузыря со льдом леденеет живот, руки, ноги, ледяные мурашки ползут по спине, холодно, холодно, очень холодно...

Анна Сергеевна стонала. Она точно помнила, что в этот раз ей на ночь сделали укол баралгина, а не слабенький анальгин. Тем не менее она стонала, потому что на маму, появлявшуюся теперь только глубокой ночью, баралгин уже не оказывал никакого действия. Она усаживалась рядом с кроватью, ставила ей на живот большую красноклеенчатую сумку и начинала извлекать оттуда раскаленные апельсины и украшать ими постель. «Почистить тебе апельсинчик, доченька?» — спрашивала она и вонзала палец в нестерпимо пылающий апельсин. Анна Сергеевна вскрикивала, отталкивала ее руку, плод шлепался на пол... «Как ты могла? Как ты могла, глупая девочка?» — «Я не девочка, мне шестьдесят пять». — «Шестьдесят пять? — удивляется мама. — А мне тогда сколько?» — «Тебе нисколько. Тебя нет». — «Меня нет? — Мама улыбается из гроба, седые волосы мягко дымятся вокруг головы. — Меня нет? А ты в этом уверена?» — «Уйди, мама, уйди, не мучай меня».

Дверь открывается. Открывается. Открывается. Олеся в байковом бордовом халатике сидит на табуретке посреди красной комнаты. «Так, значит, детка, папы у тебя нет? А мама, как же мама тебя одну в Москву отпустила?» Рыжие кудри жалко липнут к детскому лбу. «А я, Анна Сергеевна, от нее убежала». Душные обои, красные, с зелеными птицами, попугаи, наверно, от паркета пахнет свежей мастикой. «Так чья же это квартира, детка?» — «А это женщина одна, она на юг уехала, а меня постеречь пустила». — «А что же ты будешь делать, когда она вернется?» — «Не зна-аю». Душно, от красного паркета тянет жаром. «Олеся, детка, не хочешь искупаться? Что? Воду горячую отключили? Так я нагрею». Господи, какая худющая, ребра торчат, позвонки — как крупные пуговицы. «Так не горячо? Вот мыло. Давай я тебя оболью. Вот так, с гуся — вода, а с Олеси — худоба». Слабые, неразвитые груди, под мышками — пушок. «Так сколько тебе лет, детка?» — «Двадцать». — «Неужели двадцать?» Олеся смеется, мелкие капли брызжут во все стороны. Сладкая, сладкая, сладкая девочка!

Вот дурочка, все целует и целует ее. Совсем зацеловала. «Олеся, детка, так ты в какой институт поступать хочешь? Что ж, это хороший институт. Только общежития нет? Так ты у меня живи. Скажи, а та женщина, у которой ты живешь, она тебя тоже купает? Не разрешай, нехорошо это. Да нет, что ты, я не ревную. Завтра и переезжай. Только вот мама твоя... Она у тебя, кстати, кем работает? Ну, ну, не буду, честное слово, не буду. Ну не плачь». Вот дурочка, опять целуется...