Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

И было так, что, когда Ирма сидела в кино с этой девушкой, мысли ее устремлялись к господину Лигенхейму или к своему мужу, вообще к мужчинам, так что, когда не было мужчины, думалось о нем. Сидела с девушкой, а думала, как будто сидит рядом с мужчиной, так было гораздо интересней. В последнее время это было даже вроде бы необходимостью, особенно по отношению к своему мужу, которого она стала видеть все реже и реже. И не то чтобы муж когда-либо отказался пойти с нею куда-то, вовсе нет. С мужем Ирма тоже ходила порой в кино, в театр, на концерт, в ресторан, где они встречались со многими людьми, женщинами и мужчинами, особенно с мужчинами, которые целовали ей руку. Но они делали это иначе, нежели молодой человек, который, целуя руку, расплющивал свой нос. В ресторанах ни с одним носом не приключалось такого, и поэтому было совсем неинтересно, когда тебе целуют руку. Порой было даже противно, когда подходил какой-нибудь дамский обожатель с потрепанным лицом и жаждущим ртом, обожатель, у которого не было ни понятия о молодой женщине, ни уважения к ее чистоте. Ирма охотно надела бы перчатки, когда ей целовали руку. И произошло бы странное дело: когда ей целовали руку на улице, на морозе, она снимала перчатку, а когда это случалось в ресторане, в тепле, она хотела бы надеть перчатку. Как будто на холоде поцелуй горяч, а в тепле холоден.

Дни и недели проходили в хлопотах, в занятиях языками и машинописью, и не случалось ничего из ряда вон выходящего. Но со временем Ирма стала замечать, что госпожа Бретт вовсе не права, когда она говорит, что мужчина лишь после тридцати пяти лет может верно оценить молодую женщину. Если это правда, почему же Рудольф в последнее время поздно приходит домой, словно ему все равно — ждет его Ирма или не ждет? Может быть, у него действительно какие-то неотложные коммерческие дела, как он сам с кислым лицом объясняет Ирме, пытаясь утешить ее, что-де такое не всегда же случается. Но что это за коммерция, которая порой затягивается даже за полночь? Одна только и радость от этой ночной коммерции: когда Рудольф приходит поздно, он особенно нежен с Ирмой, и невольно чувствуешь, как он скучал по тебе.

Иной раз Ирме было даже приятно, что муж запоздал, ведь и она сама порой запаздывала, и ей было неловко являться домой, когда ее ожидал муж, как это уже случалось несколько раз. К тому же у Ирмы не было такой уважительной причины, как коммерческие дела, а все только машинопись, бухгалтерия или английский язык, занимаясь которым она мало-помалу совращала с пути истинного своего робкого коллегу или предоставляла ему портить саму себя, потягивая дым из той же папиросы, что и он.

— Если бы это увидел мой муж! — воскликнула Ирма.

Но молодой человек утешил ее очень просто:

— Не бойтесь, сударыня, он же не увидит.

И действительно, Рудольф не видел, как его жена курила с господином Лигенхеймом, этим славным малым, одну и ту же папиросу. Он, по-видимому, только убеждался, что Ирме день ото дня все больше нравится свобода, и потому он и сам тоже день ото дня все больше вкушал свободы, пока в один прекрасный день не вернулся домой лишь утром. Это было как раз когда Ирма вдруг усомнилась в житейской мудрости госпожи Бретт, в ее словах относительно мужчин. Она сидела всю ночь напролет, ожидая мужа. Сначала она всерьез принялась учить английский язык, потом так же серьезно французский, повозилась с бухгалтерией, однако муж все не приходил, и она снова вернулась к английскому — так, времяпрепровождения ради, а от английского к французскому, лишь бы убить время. И когда снова, чтобы убить время, перешла к бухгалтерии, она заплакала, что уже не было сколько-нибудь приличным времяпрепровождением.

И стоило Ирме заплакать, как она проплакала всю ночь, лишь изредка как бы немножко отдыхая, точно у нее истощились слезы, потом вновь и вновь впадая в плач. Сперва она плакала чуть ли не навзрыд, однако это длилось недолго, она садилась где-нибудь, горбилась, как бы ища местечко, где перестанешь плакать. Но нигде во всей квартире не нашлось такого местечка.

Ее рот и все лицо устали, окаменели настолько, что не могли уже двигаться, кривиться в плаче, и только из глаз все бежали слезы, — глаза не уставали плакать дольше всего. Они плакали бы, пожалуй, и во сне, если б Ирма смогла заснуть, но она не смогла спать, как ни пыталась, и тело ее горело, причиняя такую боль, что трудно было даже лечь. И ей пришлось сидеть, сжавшись в жалкий комочек.

Такою и увидел ее муж, когда пришел утром, прямо с вокзала, как он сказал. Он хотел было объясниться подробнее, но когда Ирма не ответила ему из спальни и он открыл дверь, то онемел: Ирма судорожно плакала, всхлипывая, как дитя. Рудольф заметил это сразу. Он постоял на пороге, вошел в комнату и остановился, как бы соображая, что делать. Наконец он сел к жене на краешек кровати и сказал:

— Миленькая, ты же совсем не спала эту ночь. Как это можно! Иногда мне нужно будет ездить по делам, и если ты каждый раз…

— Ты хоть не ври мне больше! — всхлипнула Ирма.

— Да я и не вру, — возразил Рудольф.