Храм

В избе он отставил карабин и зажег подвешенную к потолку керосиновую лампу с матовым плафоном. Потом убрал заслонку и достал из дыхнувшей теплом печной пасти большую коричневую кастрюлю. Остро запахло щами. Н остановил его, коснувшись руки, и показал большим пальцем на указательном: чуть-чуть. Хозяин взглянул удивленно, подумал — и сообразил: «Давно не ел?» — Н кивнул. — «Вроде ты не похож на беглого... Вот тебе хлеб, вот половник — сам разбирайся.» Он сел напротив и терпеливо смотрел, как Н не спеша ест свои несколько ложек щей, как отщипывает кусочки хлеба и медленно пережевывает их. «Не куришь? — вот и хорошо: спать сегодня будешь в хлеву. Понимаешь — своих беспокоить не хочу, да и дух от тебя тяжелый. Вот завтра после бани устрою по-человечески...»

Утром Н проснулся оттого, что пришла жена лесничего проведать корову с теленком. Она только раз взглянула мельком на сеновал, неторопливо сделала все дела, поговорила с коровой, а когда Н проснулся окончательно, ее в хлеву уже не было.

Спустившись с сеновала, Н почувствовал, что надо подойти к корове: как-никак — воспользовался ее гостеприимством. Она лежала на чистой соломенной подстилке и смотрела на него с любопытством. Н зачерпнул из стоящего возле ворот мешка горсть ячменя (или это была рожь? — вот уж в чем он точно ничего не смыслил, и сейчас подумал об этом с сожалением) и сел на солому рядом с коровой. Она взяла зерно деликатно, одними губами. Н почти не ощутил их прикосновения, и освободившейся рукой погладил ее. И почувствовал, как что-то ему передалось. Что именно? Он погладил еще раз, потом погрузил в нее руку — и только тогда понял: это было ощущение любви и покоя. Оно вошло в него легко, потому что это место в его душе было пусто, а сейчас наполнялось. Что-то я делал не так, — подумал он. — Всю жизнь я что-то делал не так. Что именно, он не стал думать, потому что прислушивался к потоку бескорыстной любви, льющемуся в него через руку. Как же я жил, если то, что всю жизнь я искал у людей, получил от коровы?..

Он вспомнил, что за всю жизнь не прикоснулся ни к одному животному. Впрочем — нет: в детстве был случай, когда он попытался погладить соседскую кошку, да и то лишь потому, что так велела мать. Кошке не понравилась его холодная, робкая рука, она увернулась отвердевшим, протестующим телом, и одарила его таким уничижительным взглядом, который он помнил даже теперь.

Н посидел возле коровы, потом приласкал и теленка — это оказалось еще приятней. Он смотрел через распахнутые ворота во двор, где была весна, много солнца, щебет птиц, веселые детские голоса, и думал, что ничего ему больше не нужно. Вот только это — и больше ничего. Чтоб так было каждый день. Жить, просто жить...

К обеду возвратился с кордона лесничий. «Сегодня отдохни, осмотрись, — сказал он. — Если никуда не спешишь — может быть, поможешь мне? Работы по весне — невпроворот, а помощник запил. Тоска у него. Я сильно грузить не стану — мне нужен человек на подхвате...»

Где-то на третий день, оказавшись по случаю на чердаке, среди забытого всеми, доживающего свой век хлама, Н увидал свирель. Она была сильно повреждена, две трубочки вообще не издавали звука, но те, что были исправны, говорили почти человеческим голосом. Н не представлял, как ее починить, но взялся — и сделал это. Оказывается, голова тут была совсем не при чем, руки сами делали все, что положено, как будто только этим всю жизнь и занимались.

Правда, игра на свирели задалась не сразу. Н был не новичок в музыке, когда-то в детстве он несколько лет ходил в музыкальную школу, познавая игру на скрипке. Очевидно, несомненный талант, обеспечивающий точность, плюс детская непосредственность, позволяющая услышать именно то, что слышал автор, не замутняя чистоту мелодии собственными эмоциями, создавали неотразимый эффект: звуки попадали прямо в сердце. Его стали выставлять в концертах; слава надвигалась на него; в какой-то момент он даже смирился с такой судьбой. Но в десятом классе он вдруг открыл для себя биологию. Это было не увлечение — это была страсть. Она овладела им сразу и навсегда. Чтобы не огорчать учителей, он продолжал репетировать, и точность его игры не стала хуже. Но музыка в нем умерла. Теперь не он, а смычок извлекал из инструмента звуки, которые походили на мыльные шарики: внешне — красиво, но жизни — нуль. Обычная судьба вундеркинда, — говорили о нем. — Эти скороспелые таланты нельзя гнать, как скаковую лошадь; они должны развиваться естественно...