Храм

Он точно уловил момент, когда родители смирились с внезапным поворотом судьбы их сына, и оставил музыку навсегда. Уточним: свою музыку; потому что великая музыка всегда была с ним. Она задавала ритм его трудам и мыслям, и уж тем более она была хозяйкой в паузах. О своей скрипке он если и вспоминал, то не чаще, чем раз в году; а то и реже. Вспоминал так, как мы вспоминаем мимолетные эпизоды из детства: вдруг всплыло в памяти немой картинкой — и уже распадается, тает, уступая место энергичным заботам. Еще несколько мгновений — и исчезло совсем, улетело прочь по своей неведомой орбите, чтобы когда-то в урочный час снова ворваться угасающей вспышкой в плотные слои вашей атмосферы.

Свирель не напомнила ему о скрипке — она была сама по себе. Н подступил к ней с научной обстоятельностью: сперва изучил ее гармонию, затем сыграл (как выяснилось — не забытые) учебные пассажи, и только после этого — чтобы позабавить аудиторию, которая побросала свои игры и сидела возле его ног, открыв от удивления молочнозубые рты, — самое простое, что пришло в голову: «Мы едем, едем, едем В далекие края» и «Happy birthday to you». Своим детям он ничего не играл — другая была жизнь, другие обстоятельства. Впрочем — он и не вспомнил о своих детях, даже ассоциативно: они были взрослыми людьми из давнего-давнего прошлого, еще не пришла пора вспомнить о них, а может — и никогда не придет: мало ли как повернется.

Услышав однажды, как Н играет красивую, сложную мелодию, лесничий спросил его: «Ты музыкант?», — на что Н только пожал плечами. Он и в самом деле уже толком не помнил, кем был прежде, а что ему только приснилось, было присвоено из чужих жизней и когда-то прочитанных книг.

Он не стал жить в доме. На сеновале было просто и просторно. Здесь он не чувствовал стен, а ожидание становилось невесомым. Он ощущал себя призраком среди приютивших его людей и надеялся, что они не осознают его иной — чем у них — природы. Он не хотел их напугать.

Ему нравилось, что по утрам, еще лежа в сене, он может любоваться Венерой. Необычайно яркая на фоне пустого светлеющего неба, она возникала в просвете черных, налитых ночью крон, и устремлялась вверх, стараясь скрыться раньше, чем из-за тех же крон выплывет преследующий ее раскаляющийся шар солнца. Венера не вызывала тревоги в душе. Это была не та звезда.

Но однажды он проснулся с чувством, что все вокруг чужое. Ничто не держало его души. Золотой свет, который был таким естественным, а потому Н и не замечал его все эти дни, погас. Сеновал отдал Н все, что мог, и теперь стал серым и будничным. Когда Н спустился вниз, корова посмотрела на него и отвернулась, но когда Н ее погладил, показала взглядом, что прощает его.

Лесничий не стал ни о чем спрашивать. Достал из чулана старый вещмешок, сложил в него буханку хлеба, два круга домашней кровянки, немного сала, соль в баночке с закручивающейся крышкой, спички, ложку и складной нож. Постоял над раскрытым мешком, прикидывая, не забыл ли чего. Вспомнил — и принес свою старую солдатскую ушанку. Потом принес деньги. Н от них отказался, но дал понять, что хотел бы забрать свирель. «Бери, бери, — сказал лесничий, окинул Н сожалеющим взглядом и добавил, — она тебя прокормит.»

А потом случился казус. Память воспользовалась доверчивостью Н — и опять изменила ему: она потеряла весну. Н обнаружил это случайно. Он проснулся в чьем-то саду. Слабо пахло скошенное накануне сено. Темные листья над головой были тверды, словно их вырезали из железа, а переполненные соком вишни, уже смирившиеся с невостребованностью, ловили его случайный взгляд, как последний шанс. Где-то рядом гудел невидимый шмель, а чуть подальше, за деревьями, слышались негромкие голоса, женский смех и стук посуды. Июль. Уже июль. Время еще раз подтвердило, что оно не универсально, что у каждого человека оно свое — расстояние между засечками на синусоиде жизни души. Хорошо растениям — они не знают времени. Зачем им время, когда есть всеобщий ритм!..

Он сел, протер ноги травой. Привычные к любой дороге, ступни стали жесткими, даже стерни не боялись; но землю ощущали хорошо. От воспоминания, как они погружаются в горячую, нежнейшую пыль, как энергия поднимается от них по трубчатым костям, через колени и таз прямо в сердце, у Н потеплело в груди. Вот — ведь что-то помню. Самое главное помню.

Он легко встал, неторопливо съел несколько вишен, смакуя каждую. Острый нектар разливался во рту —– деликатное напоминание: ты в раю. Н усмехнулся: я как Одиссей, которого каждый остров искушал — останься. Так и меня искушает каждый день. Он надел ватник, который теперь болтался на его худом жилистом теле, перекинул через плечо связанные за ушки сапоги, через другое — вещмешок, и пошел к дороге.