Храм

Мои душевные раны были дистиллятором крепнущей дружбы со стариком. Именно от него я хотел добиться себе оправдания и в ответ получил его откровения — уроки жизни без назидания, медоточивые библейские слова. Пока мы расчищали подступы к церкви, дон Фернандо рассказывал о том, как его прогнали из монастыря цистерцианцев Вальдейглесиас в Мадриде. В этом братстве, которое его официально выставило за порог из-за туберкулеза, ему не суждено было стать своим.

— Мои братья не принимали то, что я не умею читать, — сокрушался он. — Они от меня отреклись из-за моей неграмотности.

— А как же христианское милосердие? Куда они его дели?

— Согласно учению святого Бернара цистерцианцы должны быть открытыми, должны принимать в свое братство других людей, тем не менее это учение не защищает ни от спеси, ни от глупости. И все-таки я не боялся трудностей, уверяю тебя…

— Жизнь монаха очень тяжелая?

— Ora et labora.[6] В этой жизни есть только молитвы и работа. Восемь литургических служб.

— Восемь?

— Заутреня, утреня, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, повечерье.

Фернандо улыбался.

— Вам не трудно повторить их еще раз? — спросил я.

«Заутреня, утреня, первый час…» — перечислял он с увлечением, так блистательный ученик декламирует поэму.

— Первая служба начинается в час ночи! — продолжил он. — Ночью спим только пять часов. Вне молитв работаем в поле, на виноградниках, в кузнице, на мельнице или в голубятне… Такой образ жизни тебе точно не подошел бы!

Он рассмеялся.

Я его передразнил в знак согласия с таким предположением.

— Какая убежденность!.. Так вот откуда у вас такое упрямство и самоотверженность.

— Эти качества во мне воспитала мать: она заставляла нас много работать на ферме. В своей проповеди против праздности святой Бернар, вслед за святым Бенедиктом, провозглашал не что иное, как труд. Но он так четко отметил (лицо Фернандо омрачилось): «Несчастлив тот, кто одинок, ибо никто ему не поможет подняться, если он упадет».

— И вы остались один…

— Я одинок с тех пор, как умерла моя мать. Как ты и как многие другие… Цистерцианцы ко мне относились терпеливо, и мне было горько их покидать. Я думал о другом изречении святого Бернара: «Я — химера своего века — ни клерк, ни мирянин. Я уже оставил жизнь монаха, но ношу его одежду». И я пришел к тому же!

Он вознес руки к небу, и в треугольнике этого приношения величественно сиял на лазурном овале незавершенный собор с изображением Христа.

Затем старик добавил:

— За это время я кое-что понял, странник.

— Что именно?

— Одиночество — это условие свободы.

— Что вы хотите сказать?

— Современный мир меня тревожит. Но я не идеализирую ретроградные сообщества. Например, маленькие города — это рассадник сплетен. Там слишком много судачат, критикуют соседей, винят их… и никому не доверяют. Да, собственно, правдивых слов не так уж много. Вот почему монахи хранят молчание: дабы не растрачиваться в бесполезных словесах. Но умеют ли они благодарить? Да, они могут прочитать Библию, но умеют ли они читать друг друга по глазам?

Фернандо пристально посмотрел мне в глаза.

— Ты, странник, обладаешь большой силой. Она тебе досталась от матери, но ее еще надо развить. Твое достоинство в том, что ты умеешь слушать и способен читать по глазам.

У меня перехватило дыхание.

— До сих пор этот дар в тебе не проявлялся. И тогда Господь Бог, что бы ты о Нем ни думал, решил твою мать забрать на небеса…

Моя тайна мгновенно поднялась из глубины. Она закупорила мне горло.

— И, лишившись матери, ты задумался над тем, чем займешься в жизни, кем станешь без нее. И главное: думаешь ли ты стать тем, кто зрел в глубине тебя…

Больничная палата, белые стены, ампулы в форме Девы Марии с тяжелой водой внутри — воспоминания последних месяцев отразились в моих глазах.

— Ты был с нею рядом до конца, потому что любил ее всем сердцем, а еще ты ждал, чтобы она тебе сказала…

Моя душа кричала: это я дал ей смертоносные таблетки, Фернандо.

— …чтобы она тебе сказала, что ты уже взрослый и можешь сам выбирать себе дорогу, дорогу твоей правды, твоей личной легенды…

Я лишил ее жизни. О Боже, я помог ей легко умереть!

— …твоя мать испытывала муки мученические, она мысленно страдала, она ненавидела собственное тело…

Я убил свою мать, и ее муж — мой родной отец — в этом не сомневается.

— …Она страдала, как Иисус на кресте, с той лишь разницей, что умерла не ради спасения человечества, нет: она покинула этот мир, чтобы освободить место для того другого, который зрел в тебе…

Казалось, горло вот-вот разорвется, воцарилось тягостное молчание, которое пригвоздило меня, и тогда хлынули слезы. Я опустил голову.

— …и ты уже не в силах был все это видеть, окажись в руках копье, ты бы пронзил им ее грудь, как они когда-то сделали с Христом, дабы прекратить его страдания, и твоя мать подтолкнула тебя к этому, так как не могла больше видеть, как ты переживаешь…