Храм

В полдень они сошли с тропинки, которая тянулась выше уровня реки, и спустились на скалистый берег, чтобы искупаться. Генрих, сказав, что он родился в горах и поэтому никогда не учился плавать, вошел в воду по колено и стал смотреть, как плавают Иоахим с Полом. Иоахим был рад, что Генрих не умеет плавать — отчасти потому, что радовался как любому его поступку, так и отсутствию такового, а отчасти потому, что предвкушал удовольствие от того, как в предстоящие несколько месяцев будет его обучать.

Иоахим с Полом поплыли вдвоем по течению. Потом Иоахим поплыл против течения, а Пол направился пешком вдоль берега к Генриху. Он дождался, когда Иоахим повернет обратно и подплывет к нему, а потом помог ему выбраться на берег. Выйдя из воды, Иоахим сказал:

— Разве я не говорил до прихода сюда, что хочу, чтобы со мной произошло нечто замечательное, что хочу grande passion?[25] И вот, как видишь, это произошло, действительно произошло.

Пол промолчал.

— Ты что, не веришь мне, Пол?

— Я не совсем понимаю, как ты можешь влюбиться только потому, что сказал о своем намерении влюбиться.

— Но я правда его люблю. Я уже это знаю.

Все еще стоя в воде, Генрих был занят стиркой своей рубашки. Это восхитило Иоахима еще больше, нежели все, что Генрих делал до той поры у него на глазах. Взобравшись на скалы, он сфотографировал Генриха, стирающего рубашку. Генрих обрадовался и сказал, что пошлет фотографию маме.

Генрих, без сомнения, был красив. Его тело казалось отполированным, как поверхность некоего редкого светлого и упругого дерева, покрытого тонким слоем лака. Когда он постирал свою рубашку — и после того, как Иоахим сделал второй снимок, — он вышел из воды и принялся карабкаться вверх по берегу, балансируя на самых узких кромках скал. Чтобы сохранять равновесие, он поднимал руки над головой и всем телом изгибался то в одну сторону, то в другую. За время этой короткой прогулки на расстояние всего нескольких ярдов тело его претерпело целый ряд изменений, и все они были прекрасны.

Пол наблюдал за поверхностью волнистых мускулов, которые напряглись, растянувшись по его туловищу от бедер до подмышек. Устремления, побуждения его тела были простыми и в то же время сложными, как одно-единственное телодвижение статуи с выразительно вытянутой рукой.

— Похоже, он очень доволен собой, — сказал Иоахим. — Ходит с важным видом, точно птица, точно павлин.

Иоахим положил фотоаппарат.

— Хочу теперь заплыть подальше. Поплывешь со мной, Пол?

Усталый, он ответил:

— Нет, я, пожалуй, останусь, на солнышке полежу.

— Ладно. Я ненадолго.

Иоахим вошел в воду, а потом, делая замедленные, неторопливые гребки, которые, казалось, почти приподнимали его над водой, доплыл до середины реки.

Генрих спустился со скалы, на которой все это время стоял. Он сел рядом с Полом и молча посмотрел на него. Потом, тщательно подбирая слова, почти детским голосом произнес:

— Ты… говорить… английский?

— Да, я англичанин.

Генрих рассмеялся. Потом он одной рукой обнял Пола и придвинулся к нему поближе — скорее, как казалось, для того, чтобы Пол ясно его понимал (он прижался к уху Пола губами), чем с какой-то иной целью. Свободной рукой он показал сначала на себя, а потом на Пола:

— Я учиться… у тебя… говорить английский?

Пол улыбнулся и кивнул в знак согласия.

Генрих вновь рассмеялся. Потом, совершенно неожиданно, он поцеловал Пола, после чего столь же неожиданно отвернулся. Взяв Пола за руку, он серьезно сказал по-немецки:

— Я так счастлив, что ты, я и Иоахим здесь все вместе, втроем. Ты же не уедешь из-за того, что я здесь, правда?

— Нет.

— Я очень рад. Тогда мы счастливы все втроем. Мы с Иоахимом тебя очень любим.

Каждое утро, до полудня, пока они шли, Иоахим с Полом вдвоем разговаривали по-английски. Иоахим передавал Полу услышанные предыдущей ночью от Генриха удивительные, по его мнению, высказывания и истории. На третье или четвертое утро их путешествия он сказал Полу:

— В школе я читал кое-какие стихи — «Колокол» Шиллера и «Коринфскую невесту» Гете, — и они мне нравились. Но я никогда не понимал, какой смысл сочинять стихи. Почему ты стал поэтом?

Пол почувствовал, что абсолютно не в состоянии ответить, но, решив попробовать, дабы не обижать Иоахима, сказал:

— Я пытаюсь облекать свои переживания в словесные образы, в стихи, которые существуют за пределами самих переживаний.

— Как? Как это так? — спросил с озадаченным видом Иоахим. — Ведь существование есть то, чем ты живешь, пока жив. Сейчас, в этом походе по берегу Рейна, мы переживаем наши жизни. Разве не это мы сейчас делаем? А завтра будем переживать что-то другое.

— Но суть в том, чтобы оживить это переживание для кого-то другого, для того, кто сумеет его разделить. Для того, кто, возможно, еще не родился.

— Зачем? Зачем?

— Не знаю. Просто мне хочется это делать.