Храм ненависти

— Хорошее шамианское, а?

— Превосходное…

— Потуши плафон. Пусть останется маленький свет… Давай…

Она сняла своё лёгкое платье и, предлагая себя, в любовном предвкушении улеглась на кровати.

Он протянул ей новый полный стакан — единственное средство обороны — и сказал:

— Бутылка пуста. Сейчас позвоню, чтобы принесли два магнума: потом нам уже не будут мешать…

Спустя два часа она была совершенно Пьяна. Ему пришлось совершить чудо, чтобы не иссякла беседа, находя всё общее, что могло быть у него с девицей в подобной обстановке. Они говорили о погоде, о модах, о кино, обо всём, кроме Парижа. Ему удалось даже не прикоснуться к ней, хотя она множество раз повторяла, заикаясь:

— Иди ко мне, мой милый Жак!

Теперь же она не имела даже сил произнести и эти несколько слов. Он понял, что настало время перейти к делу, если она не впадёт в пьяную спячку. Она находилась как раз в той точке — «выпивши», согласно более тривиальному выражению — когда могла признаться, если у неё действительно было что-то для этого…

Он уселся на край кровати, положив свою руку на сонно покачивающуюся голову с платиновыми волосами. Изумрудные глаза взглянули на него, затуманенные любовью и налитые алкоголем. Он склонился над измождённым лицом, чтобы самым нежным голосом, на который он был способен, прошептать:

— Фабьенн, любовь моя… Мне повстречался сегодня утром на Канебьере один из твоих самых больших друзей…

— Друзей? — пробормотала девица. — У меня их нет, разве что ты…

— Да, но… вспомни: он назвал мне даже своё имя… Андре Серваль…

Полные губы внезапно задрожали, не в силах произнести и звука, полуобнажённое тело задрожало, и в нечеловеческом усилии она приподнялась на кровати. Глаза поменяли цвет: они стали серо-стальными. Черты лица ожесточились, губы стали злыми. Всё это было так безобразно, но юноша неумолимо продолжал своим мягким печальным голосом:

— Андре Серваль также один из моих старых друзей… Признайся, не удивительно ли это?

Выражение лица становилось всё более диким: в нём сквозил неописуемый ужас. Девица была охвачена терзаниями, она вытянула вперёд обе руки, как будто хотела отогнать страшное видение, й смогла наконец вымолвить:

— Это ложь! Ты лжёшь! Ты не знал его! Ты не можешь его знать!

— Но это так, Эвелин…

Она смотрела на него всё более безумным взглядом. Вдруг, ему показалось, её охватила страшная ярость при мысли, что её тайна раскрыта каким-то неизвестным… Она завопила:

— Меня зовут не Эвелин, а Фабьенн!

— Знаю… Ты мне вчера рассказала, как бывает с именами… И я очень хорошо всё понял: не будем к этому возвращаться! Поговорим лучше о том, что ты только мнимая Фабьенн… и я понимаю это! И советую тебе не слишком громко кричать, если не хочешь всполошить весь дом без всяких микрофонов! Тебе ведь не очень хочется, чтобы мадам Антенор или даже тихая Элен были в курсе нашей любезной беседы? Думаю, это была бы с твоей стороны самая большая глупость. Ещё немного шампанского?

— Нет!

Она швырнула на ковёр полный стакан, который он ей подал.

— Напрасно ты выливаешь такое хорошее шампанское! Эвелин… Заешь, мне всё-таки больше нравится имя Эвелин, нежели Фабьенн! Эвелин… когда его произносишь, ощущаешь запах мёда!

— Довольно!

— Нет, не довольно! И не будет довольно, когда речь идёт об одном из наших больших друзей… Друге которого больше не найдёшь: Мэтр искусств.

Она, должно быть, собрала все свои силы, чтобы закричать:

— Нет больше Мэтра! И, к счастью, не будет никогда!

И, не дав ему даже ответить, она продолжала, словно в припадке неистовой откровенности:

— Тебе прекрасно известно, грязный стукач, что я не всегда была здесь! Когда начинаешь с улицы Гренель, то по выходе оттуда, что издевательски называют «Общественная помощь», обязательно попадаешь на другую улицу… В Марселе или ещё где-нибудь, безразлично! Только тебе неизвестно, молокосос, что я была красивой, меня любили, содержали очень богатые типы! У меня были американские машины с шофёрами, бриллианты и меха, изготовленные специально по заказам моих друзей, платья от лучших портных… Мне оставалось только выбирать: я была самой красивой из всех светловолосых женщин!

— Не сомневаюсь в этом, Эвелин… Но, к сожалению, все те, с кем ты была после, всегда были негодяями и хамами!

— Кто тебе сказал?

— И худшим из всех был последний — «Месье Фред»…

— Каналья! Это по его вине всё произошло… Если бы однажды вечером он не затащил меня обедать в модное «Бистро» возле Сен-Жермен де Пре, ничего бы не случилось.

— В тот вечер, Эвелин, ты видела, как в ресторан вошёл очень высокий мужчина, с виду ещё молодой, но волосы которого были уже седыми… Мужчина, собиравший пожертвования для собора…