Храм

Истины ради надо признать, что Н не всегда был таким. В детстве его огорчало несовершенство людей. Но когда он понял, что находится внутри спектакля (только мама при общении с ним снимала маску; отца он помнил мало, и совсем не помнил, о чем с ним говорил; это был большой, молчаливый человек с тяжелым взглядом, никогда ни единым словом не выдавший того, что было у него на душе; он оставил после себя свою копию — меня, иногда думал Н; в этом был какой-то смысл, Н чувствовал это, но никогда, ни разу не попытался материализовать это чувство в мысль; наверное, потому, что чувство было истинным, а мысль — даже самая мудрая — всего лишь ее упрощенная модель), — так вот, когда Н понял, что находится внутри спектакля, он сказал себе: все, больше я в эти игры не играю. Ему незачем было ни утверждаться в чьих-то глазах, ни самоутверждаться, поэтому он старался ничем не выдать своего неприсутствия. Он это делал добросовестно. Как лоцман, проводящий корабль между рифами, он маневрировал между людьми, избегая по возможности не только столкновений, но и контактов. Была б его воля — он стал бы невидимкой. Я понимаю тоску Уэллса по бесконтактной жизни, иногда думал он после очередного наезда на него какого-нибудь интеллектуального кровососа. Жизнь монаха-схимника, заточившего себя во тьме подземной пещеры, представлялась ему привлекательной. И я бы так мог, думал он, ведь я не ищу развлечений, не ищу впечатлений, не ищу новой информации. Но Господь пока не придумал такой кельи, в которой я мог бы обрести покой. Меня бы не спасла писанина, ведь любой текст — это проявление тоски; это руки, которыми человек шарит во тьме, в пустоте, пытаясь избавиться от одиночества, пытаясь поймать хоть чью-нибудь такую же ищущую руку. Кстати, о спасительной в таких обстоятельствах фантазии Н даже не вспоминал. Может быть потому, что фантазером никогда не был, разве что в детстве; но детство он помнил плохо, как отдельные кадры из старогопрестарого кино. Тут подходит другое объяснение: любят фантазировать, находят в этом утешение и самоутверждение люди с поэтическим складом души и огромной памятью, но при этом лишенные таланта. Иначе говоря — у них нет сил сделать свою жизнь комфортной, вот они и придумывают жизнь иную, жизнь, в которой они были бы демиургами, хозяевами не только собственной судьбы, но и всего спектакля. Как они действуют? Они вытаскивают из памяти подходящие фрагменты — и лепят из них нечто, как им кажется, свое, а по сути — авторизованные варианты знакомых с детства сказок. В этом «творчестве» столько же самостоятельности, как и у калейдоскопа, узоры которого не могут быть оригинальными, поскольку заранее обусловлены заложенными в тубус цветными фрагментами. Еще одно объяснение, так сказать, «физиологическое»: если нет таланта, а избыточная информация, обретшая жизнь благодаря избыточным чувствам, начинает бродить, пучить, травить душу голодным тщеславием, то освобождаешься и утешаешься компиляцией… Нет, нет, — даже заточенный во мраке подземной норы какого-нибудь киевского Печерского монастыря Н не спасался бы фантазией, потому что фантазию порождают внутренние мотивы, а он отзывался (парируя их — и тем возвращая себе призрачный комфорт) только на внешние. Может быть, оказавшись в пещере, он погрузился бы в медитацию, в безвременный анабиоз, не заказывая своим внутренним часам срока пробуждения, и если бы одиночество удалось, то он даже бы не заметил, как его душа, проголодавшись и осознав, наконец, что спектакль закончился, отлетела бы, не причиняя боли телу, к месту новой прописки.

(Я вынужден разочаровать читателя, которому литература внушила, что сильная личность, какой-нибудь аббат Фариа, в этих обстоятельствах тут же начнет искать выход из ситуации, копать лаз наружу — к воле, к солнцу. Аббата Фариа побуждала к действию не внутренняя потребность, а внешний магнит — клад Борджиа. И не столько возможность попользоваться «благами» жизни, возможность реализовать любые фантазии. Нет! — он хотел всего лишь удовлетворить любопытство, проверить ответ: правильно ли он решил задачу. Не будь этого позыва — не было бы и подкопа. Ситуация любопытная; она показывает, что Дюма был неплохим психологом. Поэтому он и не дал Фариа выйти на волю, умертвил его в подземелье: ну зачем, сами посудите, такому человеку клад? Иное дело — Эдмон Дантес, простой, как телеграфный столб, живущий по понятиям, при первой же возможности дающий волю своим страстям; в общем — один из нас. Виртуально реализуя свою мечту о несметном сокровище, Дюма — тоже один из нас — вручил ему клад. И что же? — в финале Дантес осознает, что для счастья нужен не весь мир, а единственная женщина и покой.)

Покой…