Храм

Молитва кончилась; в наступившей тишине был слышен только храм, отзывавшийся низким гулом на мысли Н. Храм не осуждал, он лишь удивлялся человеческой слабости: зачем столько времени уделять мыслям, от которых все равно никакого проку. Ты прав, согласился Н, пора идти. Люди ждут; они здесь впервые; для них эти минуты — камертон последующих отношений с храмом; не будем лишать их нежданного очарования чистоты, переполняющей сейчас их души.

Вот уже вторую неделю Н ночевал в храме. В хате было душно, воздух не желал входить в распахнутые настежь окна, сон был рваный и тяжелый, после него весь день хотелось только одного: лечь и закрыть глаза. Просто зарыть глаза — и слушать гул солнца в каждой клеточке тела. А когда Н стал ночевать в храме, его тело опять обрело обычную легкость; точнее — Н опять перестал замечать свое тело.

Искать подходящее место не пришлось: войлок лежал там же, где когда-то и был положен Марией, стена была северной, поэтому не накалялась за день; однажды прогревшись до температуры окружающего воздуха, она держала ее практически круглые сутки. Очень комфортно. И сны здесь не снились. Конечно, уж наверняка каждую ночь что-нибудь снилось, без этого как же, но Н этих снов не замечал: ночь пролетала незаметно, пробуждение было легким, даже приятным; и по утрам Н ощущал себя… не пустым, нет, здесь требуется какое-то иное слово… может быть вот так будет понятней: он ощущал себя способным вместить все, что мог навалить на него новый день.

Н неторопливо намотал портянки, натянул короткие кирзовые сапоги; сложил плед. Черный ангел, как и всегда, если подойти к нему близко, куда-то исчез, оставив вместо себя незамысловатую черно-белую репродукцию. Каждый мазок был различим и энергичен; несомненно — художник писал быстро, с удовольствием и даже вдохновенно; и конечно же постился перед этим недели две, медитировал и голодал — иначе откуда бы взяться такой чистоте и такой простоте…

Н закрыл фреску пологом и прошел по пружинящим под ногами звонким доскам к распахнутым воротам. Небо было другим. Не внешне; внешне в нем ничего не изменилось: зной наливался так же, как и вчера, стремительно обесцвечивая утреннюю голубизну; еще немного — и оно начнет дышать, пульсировать, давить землю волнами всего мыслимого спектра. Но что-то в нем стало другим. Н даже задуматься не пришлось, не пришлось анализировать своего чувства; он просто знал: будет дождь. Наконец придет дождь. Все-таки во мне еще сохранилось что-то настоящее, первозданное, с удовольствием подумал Н. Хотя возможна и иная версия: может быть я возвращаюсь к себе, к природе…

Это были не татары. Кавказцы. Скорее всего — из Дагестана: в рисунке лиц доминировала персидская линия. Старенький «транспортер», на котором они приехали, стоял боком, номера не видны, а то б и гадать не пришлось. Мулла в служебной униформе; один в очень приличном костюме, явно элитного изготовления, даже непонятно, как он согласился ехать в такую даль на этом «транспортере»; остальные пятеро были одеты просто, но прочно. Для работы.

Из-за контрфорса вышел Искендер. «Я уже заварил чай, — сказал он. — Завтракать они будут позже. Там кое-что осталось со вчерашнего дня, когда приспичит — подогреют.»

Они прошли к длинному, сбитому из досок столу на неструганых козлах, за которым обычно кормились не только строители, но и вообще все, кого судьба приводила к храму. Н любил минуты, когда за столом собиралось множество непонятно откуда взявшегося народа. Казачки умели готовить. Вот, небось, Матвей Исаакович удивляется цифрам в этой статье расходов, с улыбкой думал Н. Но он и сам хлебосол, ему это на сердце не ляжет. Жаль, что ни разу сюда не приехал. Ему бы здесь понравилось.

После чая мулла сказал: «От своих отцов мы знаем, что это место особое. Бог сделал его таким, что здесь человек выходит с Ним на прямую связь. Поэтому здесь всегда был храм. Поэтому здесь всегда каждая душа могла утешиться. Перед Ним все равны — поэтому и тебе он велел любить людей всякой веры. Мы приехали помочь тебе, Строитель, и если ты позволишь, — один уголок храма оформим по-своему. Чтобы мусульмане не были обделены связью с Богом. Чтобы здесь любой правоверный не чувствовал себя униженным». У муллы был чудовищный акцент, русские слова давались ему непросто, но он подготовился заранее, это ясно, он старался — и гордился тем, как у него получается.