Хранилище

Помню однажды, я уже кончал школу, после очередной отцовской пьянки, дождав­шись, когда он протрезвел, я, наивный идиот, завел с ним разговор о совести, челове­ческом достоинстве, чести. Он слушал, кивал понуро опущенной головой, потом поднял на меня тоскливые больные глаза и тихо-тихо сказал: «Ты еще многого не знаешь, сын, не обижайся. Но уважать себя сейчас, в это время, можно только в пьяном виде...» Тогда я возмутился, по-комсомольски сердито отчитал его — он не проронил ни слова .. .

Уже второй год шел поток из лагерей и отец словно помешался: писал во все инстан­ции, слал запросы о друзьях молодости. С получки часто ходил на вокзал, обязательно с бутылкой водки, обходил вагоны, надеясь встретить кого-нибудь, кто знал о них. Рас­спрашивал, угощал случайных людей, плакал. Нередко, в состоянии почти белой горячки он выскакивал на балкон, кричал на всю улицу: «Сталин — бандит! Стали­на — судить!» Прохожие останавливались, показывали пальцами, боязливо расходи­лись. Когда такое случалось при мне, я уводил его с балкона, порой силой, он вы­рывался, кричал, что надоело бояться, хватит трястись от страха. Все чаще приходи­лось вызывать «скорую».

Особенно боялась этих приступов Юлька — боялась за дочку, как бы не перепугать ребенка. А ведь отец клялся, что бросит пить, только поэтому мы с Юлькой решились жить вместе с родителями. Теперь что же, все время в постоянном страхе? ..

14

...Сосны, теплая хвоя, горячий песок, деревянная лестница по обрывистому склону. С рулеткой в руках я взбираюсь по ступеням, как по ящикам на стеллажах. Конец рулетки где-то внизу, у самой воды. Без сил выползаю на берег. Солнечная поляна, порхают бабочки, проносятся голубые стрекозы, на краю поляны между сосен раскачи­вается гамак. В гамаке — Сашок. Напевает тот самый, раздольный сибирский мотив, который напевал ночью в Хранилище: «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё...» Я кидаю ему рулетку, Сашок ловит ее, кладет себе на грудь — стальная лента тянется к лестнице и вниз, к реке. По ленте снизу из-под берега одна за другой, быстро-быстро перебирая лапками, бегут крысы — серыми сардельками — прямо к Сашку на грудь. Он поет, закрыв глаза, а крысы все лезут и лезут. Копошатся, ползают по груди, по шее. Я хочу закричать, предупредить его об опасности, но голоса нет, хочу броситься на помощь, отогнать крыс, но не могу пошевелить и пальцем. И вот огромная черная крыса заползает Сашку на лицо, тычется острым носом, осматривается, примеривается, скатывается на под­бородок, хватает за кончик языка, жадно грызет. Сашок давится, пучит глаза и вдруг берет дудочку, крыса выскакивает у него изо рта, он прикладывает к губам дудочку — «шпок!» Странный мягкий звук! Как будто влетел через форточку... Как будто рядом за окном открыли бутылку шампанского или лопнул шарик... Пожалуй, шарик... Голу­бой... Летел, летел и — «шпок! »

...Алле! Алле! Юля? Юлечка! Девочка моя, как вы там? Держитесь! Я скоро вер­нусь. Еще дней пять-шесть... Главное — думай обо мне. А я — о тебе. Ты ведь моя жена... Алле! Юлька! Не слышу. Где ты? Юлька! Юлька!

...Промозглое зимнее утро. Туман скрывает длинный хвост очереди. Люди зябко ежатся, постукивают ногами. Лиц не видно — лишь согнутые спины, одна за другой, одна за другой. Я отбежал на секунду — вернулся, нет старичка, за которым стоял. Очередь плотной цепью, покачиваясь, подергиваясь, движется к магазину — там хлеб. Стискивая в кулаке карточки, а они в мешочке, мешочек на веревочке, на шее, я бегаю туда-сюда вдоль очереди — старичка нет. Очередь молчит, никому нет до меня дела. Главное для всех — узкая дверца в магазин. Меня не пускают, очередь как из камня — ни щелки, ни просвета. Ну как же, тычу я свою ладонь — вот номер! Выведен фиолето­вым карандашом. А где старик? Номер расплылся, не разобрать, старика нет... И впе­реди не магазин, а дыра в заборе...

Я что, бредил? Или кто-то бредит рядом со мной... Я приподнял тяжелую голову. Койка Сашка пуста, значит, догадался я, он там, в Хранилище, заступил на этот идиотский пост...

Алле! Юлька! Куда же ты исчезла? Звоню, звоню тебе, а ты где-то ходишь... Сейчас ночь, ты должна быть дома... Почему молчишь? Как Елка? Мама как? Не слышишь? Я — тоже. Плохая связь. Здесь такая дыра — десять коммутаторов, тьма контактов. Понимаешь? Контакты окисляются, их надо чистить, протирать спиртом, а их никто не чистит, спирт выпивают... О чем ты? Я сплю. Кажется, сплю... Или это и есть жизнь? Алле! Юлька! Юлечка...