Хранитель древностей

- Да мне-то ничего, - вдруг сразу успокоился Чиграш. - Пусть сдыхает стащат в инструменталку. А только чуешь, что он там творил, пока сам не попал. Эх, счастье твое, что лагерь тут не тот, ты бы у меня... - И он быстро отошел в сторону.

Пока он говорил, старик стоял, опустив голову, и молчал. Лицо его было совершенно неподвижно, как будто он прислушивался к чему-то очень важному и отдаленному, получал какое-то разъяснение, инструкцию, директиву.

- Пойдемте, - сказал я. - Вы с ним поменьше говорите. Знаете, какой это народ.

Он вскинул голову.

- Да разве я боюсь чего-нибудь, - сказал он пренебрежительно. - Пускай что хотят делают, черт с ним! Что, нож у него? Да черт с ним, с ножом, но вот это, это... Они же советские люди... Начальники... Им поручено... А они...

- А тебе что было поручено, гад? - спросил Чиграш, останавливаясь. - А ты что?.. А, что, гад?

Старик посмотрел на него, хотел что-то сказать, но вдруг повернулся и пошел, тяжело опираясь на палку.

"Да, - подумал я тяжело. - Это называется понял. А ведь был же начальником. Политику делал, людей воспитывал, эх!"

На другой день рабочие принесли из овощехранилища богатую поживу. Что-то там случилось на вахте, их обыскали с пятого на десятое, и они сумели приволочь целое богатство - картошки, свеклы, бобов, моркови. А мой напарник - одноглазый калмык из Астрахани - притащил самой лучшей, рассыпчатой крупной картошки. Мы отломали доску от обшивки барака, разожгли печку и сварили целый котелок, а потом заварили кипяток пережженной коркой и сели чаевничать. В это время, когда мы, добродушные, распаренные, переполненные всем хорошим, сидели на нарах, он и подошел ко мне. Я предложил ему сесть, он сел. Я спросил его, где он был. Он ничего не ответил и потом сказал: "Вы знаете, я вспоминаю про один разговор с вашим директором. Однажды я пришел к нему, а он лежит на диване, подходяще выпивший, - на тумбочке бутылка. А с ним давно такого не случалось, с тех пор, как он на Валентине Сергеевне женился, того не было. "А, проходи, проходи, садись". Ну, сел. "Ну, с чего это ты?" - "А вот лежу и думаю: как, правильно все у нас идет - нет, как ты думаешь?" - "А ты как?" - "А я вот думаю, что не везде правильно. Вот на моего говорят и то и се, и линии партии он противодействует, и на власть, как пес бешеный, бросается. И толкуй не толкуй ему - ничего он, дурак, не понимает. А я ему все равно верю". Очень мне тогда, знаете, обидно показалось - я ведь Степана по гражданской знаю, он человек крепкий, его не собьешь, а тут вдруг такое... "Дурак, - говорю, - ты пьяный, верить-то в церкви можно попу, а тут другое дело - ты у него в думках был? Отвечать за него согласен?" А он мне: "Вот я про это и толкую, надо отвечать нам за людей или нет? Как ты мне на это скажешь? Стой, стой. Вот ты мой старый боевой друг, а тебя, скажем, забирают, спросят за тебя с меня или нет?" Отвечаю: "Нет". - "Ну как же нет-то? Вот я с тобой как с братом жил, пили вместе, по бабам таскались, толковали, и ничего такого за тобой не замечал, спросят за это или нет?" - "Ну, тогда спросят!" - "Ага, спросят! Значит, выходит, должен я перед партией за друга отвечать! Это правильно! Ну а перед своей совестью за партию, как? Перед ней не должен, что ли? Видишь, что выходит". "Нет, - говорю, - не особо, что-то ты мудришь уж больно сильно. Ты толком говори". - "Я толком и говорю, тебя знаю, и я не в счет - они тебя в первый раз видят, они в счет. Своим глазам я не верю, а их совести - вот как! Перед ними я обязан вот как перед тем попом лбом бить. Нет, не выходит так что-то". - "Да перед кем - ими? Дурак, кто они-то? Советская власть они". "Советская власть - вот она! - ткнул в портреты. - А они - надо еще посмотреть, кто они. А то каждая свинья орет: Я! Я! Я власть! Я все понимаю! Вон Харкин в органах работает, а как был орясина да подлец, так таким и остается. Что же я перед Харкиным, что ли, должен преклоняться? Перед этой клизмой Гуляевым, что у них за главного?" - "Дурак, - говорю, - что ты с пьяных глаз бормочешь? Его Советская власть поставила, ее и уважай". А он мне:

"Это вот батюшку или отца дьякона архиерей рукополагает, так на того с неба благодать вместе с саном сходит. А у нас так, грешных, не выходит. Дурак так дурак, прохвост так прохвост, и все! Нет, ты мне мозги не засоряй, пожалуйста, не с попами мы имеем дело, а с безбожниками - так на них я и смотрю. И как не был служителем культа, так и не буду!" Обматерил я его тут и ушел. И вас обматерил тоже: вот, мол, чему, оказывается, он тебя учит. Вот так дело было. Мы помолчали.

- А рассказали вы кому-нибудь об этом разговоре? - Он покачал головой. - А почему? - Он сделал какой-то неясный жест - "Разве можно было?". - А может, сами с ним в чем-то были согласны? - Он развел руками... - Ладно, сказал я. - Теперь во всем этом уже и не разберешься. Но вот скажите, что сейчас-то натолкнуло вас на эти воспоминания? Эти двое на скамеечке? Баня?

Он опять долго молчал, а потом ответил:

- Да.

- Но какое же баня имела ко всему этому отношение?

Он удивленно посмотрел на меня.