Хранитель древностей

Первый - санобработка - лежит на лавке голый доходяга, и санитар выскребает его бритвой. Лезвие у бритвы черное и тупое. Санитар бреет сплеча, только клочья летят. Доходяга орет. "Не дергайся, падла, - кричит санитар, - сейчас вот отмахну все..." - и, сделав еще несколько взмахов, обтирает бритву о бедро клиента: "Следующий". Обработанный встает и, весь в бурых и белых клочьях, идет к парикмахеру. Парикмахер - мелкий чахоточный татарин с машинкой в руках. Он сажает клиента на табуретку и начинает стричь. Одной рукой он сжимает ему голову, другой гонит по ней машинку. Стрижет полосами: одна полоса, другая, третья! Все! Катись! Машинка старая, чиненная-перечиненная, ее все время заедает и забивает. Татарин, по-собачьи оскалясь, выдирает ее из головы вместе с волосами. Доходяга орет. Тогда парикмахер, оскалив мелкие зубы, пристукивает его машинкой по черепу и стряхивает с табуретки. В следующем отсеке перед окошечком, где раздают одежду, творится что-то уж совершенно невообразимое, свалка на футбольном поле. Здоровенные молодцы из той страшной породы, которую выращивают лагерные кухни, баня и санчасть, хватают вещи и кольца за кольцами швыряют в толпу. Кольца раскаленные, не дотронешься. Голые отскакивают, визжат, пищат, сбивают друг друга, ползают по полу, отыскивают свои метки. А над ними ухает вторая, четвертая, восьмая связка, и уж кого-то придавили к земле и он орет благим матом, кто-то влез в чужое, кто-то кому-то дал в лоб, и пошло, и пошло. На полу двое стариков налетели друг на друга, брызгаются и душат. "Я тебя убью, гад", - шепелявит один. "Да я сам тебя убью, паразитина!" - мирно отвечает другой. И оба не могут подняться. А связки летят и летят. Шестая, седьмая, восьмая, четырнадцатая! Все! Окошко захлопывается. Я тоже стоял и ждал своих вещей. Но у меня поверх всего висела узкая заметная красная майка, поэтому я смотрел на эту кучу малу, а в нее не лез. И вдруг через вой и ор я опять услышал то же слово "ужас". Я обернулся. Это был он, конечно.

- Вы смотрите, - сказал он мне, - нет, не на этих, а туда-туда! В тот угол.

Я поглядел.

Это был уже четвертый отсек - дверь в тамбур. Около двери стояла лавка, на лавке сидели двое - полная, крупная, круглолицая, сероглазая красавица и в дымину пьяный опер Белкин в мокрой прокислой шинели и ужасных сапогах. На красавице была шубка с седоватым иглистым воротником - бобер, серая шляпка и боты с каракулевой опушкой. У нее были тонкие руки в черных тугих перчатках и держала она их поверх колен. А опер был грозно пьян, пьян в дымину, в гробовину, в свет и воздух, он шатался даже сидя, его несло по лавке, он смотрел на красавицу невидящими глазами и рубил резко и решительно: "Марья Григорьевна! Я вас люблю! Чтоб вы там не... не... не... но (пауза, он думает). Люблю! (Глубокомысленно морщит лоб.) Понимаете, вся моя жизнь, Марья Григорьевна... (Думает и ничего не придумывает.)... Люблю!

- Нет, Владимир, - говорит она печально и проникновенно. - Нет, это у вас все от одиночества.

Крик, мат (лагерный мат, то есть что-то совершенно особое), летят раскаленные кольца, пышет сухим жаром. Клубок голых доходяг подкатывается под самые ноги Марьи Григорьевны, к ее серым каракулевым ботам. И тогда опер привстает и, сам не замечая того, деловито пинком отбрасывает клубок. Все откатываются назад.

- Тише вы, огни, - орет парикмахер и потрясает машинкой. - Эх, заеду сейчас кому-нибудь в лоб.

А на лавке серые глаза, полуопущенные ресницы, длинные льдистые иглы воротника, душистые перчатки и тот же голос, отдаленный от нас на тысячи-тысячи верст, на целые десятилетия, - ленинградский, петербургский, санкт-петербургский - грудной глубокий голосок с голубой набережной Невы, из самой глубины белых ночей.

- Нет, Владимир, это я все приписываю вашему одиночеству, у вас нежная душа...

Отворилось окошко, потянуло пережаренными семечками, замелькали руки, тюки одежды, головы. И больше я уже ничего не видел.

Как ничего не видели и те двое в своем прекрасном далеке.

Когда я вышел на улицу, около двери стоял он, тяжело опирался на трость и, очевидно, специально поджидал меня.

- Что же это такое? - спросил он с таким глубоким удивлением, что я усмехнулся.

- Наш опер, - ответил я, - опер и новая начальница спецчасти.

Не отрываясь, он смотрел на меня.

- Так слушайте, что же они делали, в любви объяснялись, что ли? спросил он.

- А, чепуха! - сказал я. - Он уже на ногах не держится, но смотрите: она человек новый, начнет нас гонять в пустой барак...

И тут к нам подошел Чиграш. Он видел и слышал все. В эту минуту я вспомнил, что он стоял в стороне у окна и молчал.

- Ну что, Сидор Поликарпович, - спросил он громко и злорадно. Насмотрелись? Понравилось? Такие бабы у вас были? "Ужас", - обратился он ко мне, - а, фофан?! Теперь "ужас"! А там, что гыркал? "Бдительность, бдительность! Будьте бдительны, товарищи. Враг не дремлет".

- Ну ладно, брось, - сказал я тихо. - Что тебе он?