Хребты Безумия

Больших пещер вокруг виднелось множество, но с выбором пути ошибиться было невозможно: ход напротив нас отличался правильной формой и был гуще усеян пингвиньим пометом. Тем не менее мы решили, что при первых же сложностях вновь начнем помечать путь бумагой, ведь пыли не было и следов не оставалось. Двинувшись вперед, мы обшарили лучом фонаря стены… и замерли на месте: резьба здесь резко отличалась от той, что осталась позади. Мы понимали, конечно, что туннель строился в период значительного упадка искусства, и арабески в его начале ясно об этом свидетельствовали. Но тут, в глубине туннеля, нас поразила внезапная и необъяснимая деградация рельефов — как по характеру рисунков, так и по их качеству. Снижение уровня мастерства наблюдалось и раньше, но ничто не указывало на то, что оно достигнет таких бедственных масштабов.

Новая скульптура была грубой и примитивной, тонкая деталировка полностью отсутствовала. Ленты рельефа, более глубокие, чем обычно, располагались примерно так же, как редкие картуши в начале туннеля, но выступающие части резьбы были утоплены относительно поверхности стены. Данфорт предположил, что это резьба по резьбе, — прежний рисунок, как в палимпсесте, был стерт и нанесен новый. Он представлял собой всего лишь грубый орнамент из спиралей и ломаных линий, приблизительно повторявших традиционный геометрический мотив Старцев — пятиконечную звезду, однако я бы назвал это не традицией, а пародией. Нас неотступно преследовала мысль, что дело не только в технике: нечто едва заметное, но глубоко чужеродное проникло, казалось, в саму эстетику рельефов. Данфорт предположил, что потому-то поздние скульпторы и взяли на себя немалый труд по переработке рельефов, что эстетическое чувство к тому времени полностью выродилось. Их работа и походила на искусство Старцев, и решительно от него отличалась; глядя на нее, я постоянно вспоминал такие примеры смешения стилей, как лишенные изящества скульптуры Пальмиры,[157] выполненные в римской манере. Те, другие, тоже обратили внимание на этот резной поясок: на полу под одним очень характерным рисунком валялась использованная батарейка.

Но нам нельзя было терять время, и после беглого осмотра мы продолжили путь, хотя порой высвечивали попутные рельефы, чтобы не пропустить какие-нибудь новые тенденции. Но ничего такого не попадалось, а резьбы становилось все меньше, потому что множились проемы, ведущие в боковые туннели с такими же гладкими полами. Теперь мы не так часто видели и слышали пингвинов, хотя нам чудился иной раз их отдаленный хор, доносившийся из каких-то неведомых глубин. Новый необъяснимый запах сделался удушливым, тогда как прежний, безымянный, различался едва-едва. Из туннеля вновь повалили клубы пара, что говорило о перепаде температур и о близости скалистых берегов глубинных вод, никогда не видевших солнца. И тут, совершенно неожиданно, впереди на гладком полу что-то показалось, и это не были пингвины. Убедившись, что предметы, загораживающие проход, неподвижны, мы включили второй фонарь.

XI

И снова я дошел до эпизода, излагать который язык отказывается. Я должен был бы уже привыкнуть и загрубеть, однако иные переживания оставляют в душе глубокие, неисцелимые шрамы — стоит коснуться чувствительного места, и в памяти всплывает былой ужас. Как я уже сказал, впереди на гладком полу что-то завиднелось, и, могу добавить, странная вонь ударила нам в ноздри с удвоенной силой, на сей раз явственно смешанная с прежней, безымянной вонью тех, других, что нам предшествовали. Второй фонарь помог нам с уверенностью опознать тела в проходе, и мы осмелились к ним приблизиться, но только после того, как убедились на расстоянии, что они причинят нам не больше вреда, чем шесть подобных им тел, выкопанных из звездчатых могил в лагере бедняги Лейка.

Они были покалечены не меньше, чем те, что покоились под холмиками, однако, заметив вокруг лужицы темно-зеленой вязкой жидкости, мы поняли, что с ними это произошло в не столь давние времена. Их было всего лишь четверо, тогда как из бюллетеней Лейка мы поняли, что в группу, которая нам предшествовала, должно было входить восемь особей. Меньше всего мы ожидали обнаружить их в таком состоянии и теперь задавали себе вопрос, что за чудовищная схватка произошла здесь, в потемках.

Если напасть на стаю пингвинов, они способны нанести клювами жестокие раны; между тем из подземелья уже отчетливо доносились голоса целой колонии. Может, те, другие, потревожили птиц и пали жертвой их ярости? Приблизившись, мы поняли, что этого быть не могло: пингвиньи клювы не в состоянии так растерзать твердые ткани, которые с трудом поддавались скальпелю Лейка. Кроме того, как мы убедились, нрав у пингвинов был исключительно мирный.