Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

Клавдея рассказывала, трудно выговаривая отдельные слова, иногда и совсем останавливаясь, словно боялась пропустить хотя что-нибудь. И опять говорила ровным, одеревеневшим от горя голосом. Порфирий стоял у шестка, молча подбрасывая щепки в огонь. Лицо его становилось все угрюмее и угрюмее, резче выделялись в отблесках пламени худые, острые скулы.

— Ну, а потом ты случился с Егоршей. Заехали пьяные вы…

Клавдея стала рассказывать, как состоялось тогда сватовство, как просила Лиза отца не выдавать ее замуж. А он закричал: «Не пойдешь за Порфирия — удавлюсь, а позора для себя не стерплю!» И Лиза смирилась. Знала — сдержит свое слово отец.

Порфирий сунул щепку в огонь, ярче вспыхнуло пламя.

— Клавдея! Почему люди правду друг от друга таят? Почему каждый только и думает… как обмануть.

Клавдея только покачала головой: «Разве я знаю?»

— Увез ты к себе Лизаньку — будто сердце вынули из меня, так мертво все во мне стало: не на радость, на тяжкую жизнь отдали дочь за тебя…

— А ты знаешь, Клавдея… знаешь, как я… Лизавету полюбил? — Он хотел сказать что-то еще и не хватило голоса.

— Ничего я…

Порфирий положил ладонь на грудь, возле горла, глотнул воздуху — раз, другой.

— Ничего!.. Ты ничего, конечно, не знала. Все вы не знали ничего. Только я знал… Вся жизнь для меня стала… одна Лизавета… — Он говорил глухо, сдерживая себя, вцепившись узловатыми пальцами в застежку рубахи. — Пил я, правда это. А легко ли себя изменить, когда жизнь такая… А Лизавета… душу всю во мне она перевернула… Я… — Порфирий остановился, кусая сухие губы. — Знала бы ты, Клавдея, с чем два года назад я сюда шел! И с чем пришел сюда, в этот дом… — Порфирий сорвался на крик: — Вот, вот, смотри, это я все тогда сделал! В щепки, в щепки! Все! Всю жизнь свою изрубил… — Он снова заставил себя говорить спокойно — Почему? Ты мне скажи: почему? Ты мне дай ее сейчас… Дай, Клавдея! Я бы в ноги ей поклонился. Мне без нее…

И опять он стоял, ожидая, когда голос вернется к нему. Молчала Клавдея.

— Да если бы мне вы… мне она сама рассказала… Зачем? Зачем вы обман страшнее, чем он был, сделали? Коли силой ее взяли, разве так бы я к ней?.. Я же… любил ее! Ильча твой только в тайге мне об этом сказал. А когда сказал? Когда вот все это… было уже, — он обвел круг рукой по избе. — Сгубил я жизнь Лизавете, да, сгубил. Только вы прежде меня ее сгубили.

— Повелось так в народе — девичий грех покрывать.

— Грех? Так ты правду тогда мне говорила, сначала, или опять… опять все неправду?

— Правду, Порфирий…

— Так зачем ты ее горе страшное грехом называешь?

— Принято так. Только я тебе богом клянусь: силой взяли.

Порфирий подошел к ней так близко, что Клавдея попятилась.

— Кто?

— Не знаю.

— Кто, Клавдея? Кто? Скажи! — И страшным был спокойный голос Порфирия.

— Не знала и сама Лизанька. Подкрался в лесу, оглушил кулаком.

— Это правда, Клавдея?

— Правда.

Порфирий отошел к двери, уперся руками в косяки, выставил голову под холодные, секущие струи дождя. Клавдею знобило. Мокрое платье все туже стягивало ей плечи, грудь.

— А я найду его, все равно найду, Клавдея, — сказал Порфирий от двери, не оглядываясь. — Всей жизни своей не пожалею, а найду.

Он пошел к огню. Босой ногой ступил в лужу, набежавшую на пол с платья Клавдеи. Заметил, как кругло надулись набухшие от воды и грязи чирки на ногах у нее. Заметил, как трясутся у нее посиневшие губы.

— Застыла, Клавдея? — он тронул ее за плечо.

— Ничего.

— Ты бы разулась, обутки сняла.

— Ничего.

— Вот, иди к огню, — он набросал в него крупных обломков досок.

Клавдея, едва переступая онемевшими ногами, подошла к печи. Улыбнулась виновато:

— Спасибо тебе.

— Обутки сними, — повторил Порфирий.

Послушно сняла Клавдея чирки, откинула к порогу, стащила промокшие и забрызганные грязью чулки.

— Выжми.

— Потом… — Дрожь сотрясала ее, пощелкивали зубы. Клавдея не могла говорить.

Они стояли рядом у костерка, разложенного на высоком шестке русской печи. Огонь мало грел. Пламя длинными узкими лентами уходило под своды предпечья, в трубу. Клавдея подставляла к огню то одно плечо, то другое, поворачивалась спиной. Но от того еще холоднее становилось ногам. Порфирий искоса глядел на нее, на растрепавшиеся, спутанные, мокрые волосы. Вот если бы мать — его мать — к нему так пришла! Застывшая, посиневшая от холода. Как бы он поступил? Кто Клавдея ему?

— Клавдея, ты мне кто?

И сразу всплыло у него в памяти, как такой же вопрос: «Ты мне тесть?» — задал он Ильче в тайге, и тот ему ответил: «Тесть». Будто обух над головой Ильчи занес, так спросил он его. Ильча не отвел, принял удар, тестем назвался. Зачем он занес опять этот обух, теперь над головой Клавдеи? Ударить и ее?

— Сам знаешь.

Хорошо, что она так ответила, не приняла, как виноватая, удар на себя.

— Родной ведь ты, Клавдея, приходишься мне?

Клавдея подняла на него глаза, тихо переспросила:

— Родной?

— Как люди бы тебя называли?

Вот теперь от огня Клавдеи стало теплее. Утихла злая, колючая дрожь.

— Когда любят — и матерью называют.

— Матерью… Мать…