Хребты Саянские. Книга 1: Гольцы. Книга 2: Горит восток

— Переселенцы мы. Думали, землю дадут. А земли нет. Ехать еще куда-то дальше надо. А куда еще я поеду? Мужика похоронила уже. Сама умру — в своей деревце хоть этих приютит кто-нибудь. А здесь все чужие, и я никому не нужная… Спасибо тебе, дорогая!

Лиза выскочила на платформу. Пошла бесцельно вдоль поезда. Дали два звонка.

«Зайти разве в вагон? — подумала Лиза. — Поговорить еще с Евфросиньей Яковлевной, пока поезд стоит».

Она направилась было к тому вагону, в котором ехала, но у подножки его стоял главный кондуктор. Прищурясь, он посмотрел на нее. Лиза отступила, слилась с толпой.

«Ладно, пойду искать ночевку».

Она обогнула вокзальное здание и остановилась на площади, у коновязей.

Смеркалось. Звездочками падали легкие снежинки. Где же переночевать ей? У себя на заимке? В пустой избе, где двери и окна стоят распахнутыми настежь? Лиза зябко повела плечами. Нет, ночью туда она не пойдет. После… Переночевать у бабки Аксенчихи? Жива ли она? А у Дуньчи ночлег себе Лиза просить не будет. Лучше уж совеем к незнакомым.

Она пошла переулком, оглядывая дома: в какой из них лучше всего постучаться? И вдруг ей вспомнилось: Груня Мезенцева! Эта хорошая, и Ваня, муж ее, тоже хороший. Как она сразу не подумала о Мезенцевых? Только найдет ли теперь она их дом? Как все здесь переменилось! Будто в совсем чужой для нее город приехала.

Поплутав по окрестным темным улицам, Лиза все же нашла дом Мезенцевых.

Груня закричала от радости, повисла у Лизы на шее, стала целовать как самого близкого ей человека.

— Лиза, милая, — опомнившись, наконец заговорила Груня, — ну как же ты — совсем теперь на свободу?

— Совсем, Грунюшка, совсем!

— Ну как же я рада тебе! Ой, как рада! Ты давно приехала?

— Только с поезда…

— А дома была?

— Да где же у меня дом? Нет у меня дома… Мать свою стану искать. Ты не слыхала ничего про нее? Жива она?

Груня опять бросилась целовать Лизу.

— Жива! Жива! Здесь она, в городе. Господи, ну как же я тебе рада, Лиза, милая!

— Где она? Скажи мне! Ну скорей! — и слезы потекли у нее по щекам. Так томилась она все эти годы, так боялась страшной вести — и вот, оказывается, все хорошо. Скорей, скорее к ней, увидеть, обнять ее! — Грунюшка, да где живет-то она? У Василевых, что ли? Пойду я сейчас… побегу… — и больше говорить не могла, опустилась к столу, сорвала платок с головы, стала мять его в руках, прижимать к мокрому от слез лицу.

— Нет, нет, не у Василевых… Я отведу тебя. Мне самой хочется… — Груня подсела к Лизе, обняла ее за плечи и вместе с нею заплакала.

Груня успокоилась первой, и пока Лиза сидела, все еще тихо всхлипывая и вытирая ладонями мокрые щеки, она побежала на кухню ставить самовар, хотя и чувствовала, что это сейчас совсем ни к чему, не то она делает. Но чем-то надо руки занять, надо двигаться, просто так сидеть она не может… Как хорошо, что Лизу сразу с поезда встретила радость! Сказать ли сейчас и про Порфирия? Не погасить бы ей первой радости? Стремится ли к Порфирию Лиза? Груня все щепала и щепала лучину, вовсе забыв, что самовар она уже разожгла.

— Лиза, милая, а с Порфирием-то как у тебя? Как ты к нему?

Лиза подняла голову, повернулась на голос.

— Порфирий тоже здесь? — вскрикнула она. — Где?

Груня помедлила с ответом, потом сказала:

— Да лучше тебе мать сама про него расскажет. Она знает, все знает…

— Ну, тогда пойдем, пойдем, Грунюшка, скорей! — заторопила ее Лиза, вставая и непослушными пальцами завязывая на голове платок. — Оставь ты свои угощения. Не могу я. Не томи ты меня… Он тоже в городе, Порфирий?

— Сейчас, Лиза, сейчас! — Груня схватила заглушку и, прихлопнув ею не закипевший еще самовар, бросилась укутывать спящего сына. — Я сейчас, только Сашу вот потеплее закрою. Пойдем мы… Ты Порфирия любишь ли? — говорила она, одеваясь в кухне, за переборкой. — Не забыла еще?

— Нет, помню. Далеко все это, а помню. Как забыть? Разве забудешь? Ведь любила я его. И виновна я перед ним…

— Ну вот я и готова, — Груня выбежала в горницу. — Говоришь, любила. А сейчас как?

Лиза стояла уже у двери, прислонясь плечом к косяку, немного откинув назад голову. После слез радости большие серые глаза Лизы казались особенно глубокими. Порозовевшее от волнения лицо светилось внутренней теплотой. Лиза провела тыльной стороной ладони по лбу, убирая низко спустившуюся прядь густых русых волос и вместе с тем словно отбрасывая прочь какую-то беспокоящую мысль, сомнение в чем-то.

— Об этом много я думала, Груня, — сказала Лиза, — проверяла, спрашивала себя. Если встретимся и простит он, станет любить — и я его опять полюблю. Только шибко трудно будет мне, Груня. Я ведь не зря в тюрьме пять лет просидела, у меня думы стали совсем другие, о другом: жить теперь так, как было, я уже не смогу. Такой жизни и такой любви мне не надо…

— Да ведь Порфирий-то твой стал хорошим! — закричала Груня, хватая Лизу за плечи и тормоша ее. — На железной дороге работает и не пьет вовсе. Другим в пример… Он с матерью твоей вместе живет.

— Грунюшка, правду говоришь?