Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Клавдея собирала на стол, будто к самому светлому празднику. Напекла сдобных пирогов с молотой черемухой, с брусникой, сварила черничный кисель и нажарила в костре кедровых шишек. В хлопотах она и не заметила, что Порфирий сразу, как только Лиза ушла за Бо-рисом, запасмурился, стал тяжело мерить шагами избу и подолгу останавливаться у окна.

— Клавдея, — сказал он. наконец, — придет Лизавета, ты ей скажи, что я скоро вернусь…

Ему хотелось побыть одному и приготовиться. Он не мог заставить себя полюбить этого ребенка, но должен был заставить себя хоть не встретить его суровым, недобрым взглядом.

Шаг за шагом, Порфирий ушел далеко вверх по Уватчику, туда, где кончались березники и начинались темные, мшистые ельники. После светлых, оголенных березок, среди которых как-то трудно было даже и остановиться, чтобы подумать, здесь, под низко нависшими разлапыми ветвями елей, все располагало к мыслям. Острый холодок поднимался от Уватчика и успокаивал боль в висках. Тонко позванивали струйки воды, сбегающей по камням. Порфирий присел на рыхлую, трухлявую валежину и задумался. Вот этой же тропой восемь лет тому назад ушел он из дому. Ушел в горы, в глухую тайгу, на Джуглым. Ушел, чтобы тишиной, одиночеством успокоить свою душу. Да, на Джуглыме было привольно. Во все стороны света расстилается тайга, и когда взберешься куда-нибудь на самые высокие горные кручи, она кажется совсем неоглядной, словно по всей земле, кроме тайги, другого больше и нет ничего. Сверкающие вечными снегами, вставали над нею острые вершины Мангараша, Уляхи, Орзогоя. Они сливались с тучами, с небом, несли свежесть и прохладу в знойные дни, а зимой охраняли от злых северных ветров. Сидишь ли на скалистом обрыве над звонкими перекатами горных ручьев — хорошо; идешь ли глубокой долиной, овеянной запахом смолки и цветущей сосны, — хорошо. А полного покоя все же не былой тогда. Потому что одинокому человеку не может быть покоя нигде.

Саяны, Саяны! Тайга родная! С какой заботой и щедростью вы можете принять человека, дать ему все-все, если он не один, не ищет одиночества. Одинокому и у вас не найти себе радости. Человеку надо искать человека, а не одиночества…

Все это Порфирий знает. С этим он и вышел из тайги и вернулся в дом. И нашел человека, нашел друзей, нашел любовь. Если он не хочет потерять любовь Лизы, он не должен ненавидеть ее сына. Не должен! Ну, а как это сделать?

Сколько ни думай, все равно только с этим вернешься домой!

А возвращаться нужно, потому что от самого себя тоже никуда не скроешься.

Он глянул на солнце. Лиза теперь уже давно дома и, конечно, догадалась, почему он ушел…

Порфирий полез напролом через густой пихтач-молод-няк, чтобы сократить путь. Вдруг из-под ног у него вспорхнула маленькая желтая, словно зайчик солнечного света, пичужка, но почему-то повернула обратно, сослепу ударилась об грудь Порфирия и упала на землю. Он поднял ее, подержал на ладони, — птичка дышала, хотя серая пленка смерти почти совсем уже затянула ей бусинки глаз. Как это часто он делывал в детстве, Порфирий сунул птичку к себе за пазуху. Согретая теплом груди человека, она помаленьку ожила и потом всю дорогу трепыхалась у него под рубашкой, скребла по голому телу острыми коготками.

Когда он вошел в избу, все сидели уже за столом. Еще с крыльца был слышен раскатистый мальчишеский смех и словно токующий, переполненный любовью голос Клавдеи. Порфирий остановился у порога. Конечно, вот они собрались здесь — все родные, а Порфирий вошел чужой…

Лиза поднялась, сказала виновато:

— Порфиша, а мы ждать-пождать, да и сели тут без тебя. Ради гостя…

Борис отодвинул чашку с киселем, положил руки на стол и дождался, когда сядет Порфирий. Тот зорко метнул взглядом в лицо мальчика, зажмурил глаза. Неуловимо чем-то напомнил он ему Петруху. Высокий, надменный лоб и бегущие к переносью брови. И по-Петрухиному неохотно движется у него слишком уж круглая нижняя губа. Чего не примерещится…

А так — красивый мальчишка… Он мог бы быть красивым, походя и на Лизу. Почему удался он не в нее? Все было бы легче.

— Порфиша, чтой-то с тобой? Тебе худо?

Он услышал испуганный голос Клавдеи и открыл глаза. Проговорил с усилием:

— Нет, ничего… Мальцу вот пташку поймал, а она коготком по больному месту царапнула. — И. вынув из-за пазухи птичку, подал Борису: — Держи, не выпусти. Хороша?

— Хороша. Спасибо, дядя Порфирий. А как она называется?

Не знаю… — длинно он не мог разговаривать. — Пташка — и все.

— Жар-птица, — смеясь, сказала Клавдея. — Помнишь, Бориска, сказку тебе я рассказывала?

Порфирий неправду сказал, что принес эту птичку в подарок мальчику. Он поднял ее и положил себе за пазуху просто из жалости к живому существу, и, может быть, скорее даже для того, чтобы к ней оттянуть свои мысли от сына Лизы, как оттягивают большую боль в груди, кусая себе руки. Он отдал пташку — в этот миг самое для него дорогое — только потому, что нужно было чем-то отвлечь внимание от себя.