Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Среди ночи за Порфирирм прибежал Савва. Долго тормошил и тряс его за плечо. Сбоку стояла Клавдея с зажженной лампой и часто крестилась. Тень от ее руги птицей металась по бревенчатый стене. На елке отблескивали какие-то стекляшки, нарезанные из водомерных трубок. Савва кричал Порфирию в ухо:

— Порфирий Гаврилович, вставай! Да вставай же! На подходе эшелон, позвонили из Хингуя. Вот-вот будет здесь. Против нас выслан. Ты понял? Солдаты. Говори — что делать?

Порфирий лежал с открытыми глазами. Он уже видел Савву и видел, как мечется по стене черная тень от руки Клавдеи, а слова до его сознания никак еще не доходили — он продолжал спать с открытыми глазами.

— Дружинники все наготове, собрались в мастерских, — кричал Савва. — Обороняться или уходить? Куда?

Порфирий молчал. Савва заметил на столе кружку с водой, схватил ее и плеснул Порфирию в лицо. Тот задергал плечами, оторвался от подушки.

— А? Что? — спросил, все еще не понимая, зачем возле него стоит Савва и почему Клавдея держит зажженную лампу.

Савва вновь повторил свои слова. Порфирий сел, стиснул ладонями виски.

— Пошли, — вдруг сказал он, спрыгивая на пол с постели. Быстро намотал портянки, сунул ноги в валенки, пощупал боковой карман — тут ли револьвер — и бросился к двери. — Пошли!

Поземка на елани крутилась такая же злая, как днем, только теперь на станции уже горели огни и тускло светились, будто сквозь молоко. Разговаривать было не о чем. Порфирий спросил, известно ли, сколько в эшелоне солдат. Савва ответил:

— Рота одна. — И прибавил: — Гордей Ильич велел перевести стрелки в тупик, что у пакгауза. На самую станцию не допускать.

На этом и кончился разговор. Порфирий прикинул: с одной ротой солдат дружинники, пожалуй, могут сразиться. Только потом-то что?

Со стороны Рубахиной донесся еле слышный гудок паровоза, потом сквозь мглу засветились желтые пятна головных фонарей. Порфирию стало жарко. Он сдвинул на затылок шапку, обтер рукавицей мокрый лоб. Отсюда идти как раз одинаково что до мастерских, что до пакгауза. Бросятся ли солдаты из вагонов сразу в бой? Вряд ли. Наверно, дождутся утра. Порфирий толкнул локтем Савву.

— Иди собирай, кто у нас поречистее — и к эшелону-А я сразу туда.

— Один?

— Ну, а как иначе? Действовать надо немедля!

Ему запомнились, полюбились такие слова Лебедева, он часто теперь повторял их про себя: «Вот лежат огниво и кремень, холодные оба, а ударь — высечется горячая искра и может зажечь большой костер. Не умея кресать, сперва и в кровь собьешь себе пальцы, но все же потом добудешь огонь. Сам по себе он никогда не загорится. Надо действовать!»

Поземка путалась в ногах у Порфирия, иногда приподнимаясь курящимися рыхлыми столбами и осыпая ему плечи колючей белой пылью. Она подстегивала, гнала его вперед, и все же воинский состав к пакгаузу приближался быстрее, полз, изгибаясь на стрелках и ощупывая светом фонарей забитые снегом казенные склады с прокованными железом дверями и высокими цоколями из дикого камня. Паровоз уткнулся буферами в порожнюю платформу, заведенную в самый конец тупика, пыхнул последними клубами пара и остановился как раз в тот момент, когда Порфирий начал взбираться по лесенке на угол цоколя.

Проходя мимо жарко дышащего паровоза, Порфирий заглянул в окно. Незнакомые люди. Должно быть, тулунская бригада. Машинист проводил Порфирия взглядом, но не сказал ни слова, стоял у окна и молча вытирал паклей промасленные руки. Одна, другая визгнули двери теплушек, уронив в белизну снега полосы красного света от железных печек и словно вытолкнув вместе с собой на площадку по нескольку человек. Ох, в самом деле не зря ли он пошел сюда один? Сейчас схватят — и весь разговор. Военное положение. А у него в кармане револьвер…

— Эй, кто тут? Стой!

Порфирий миновал затененную стену склада и вышел на площадку, насквозь продуваемую злым сквозняком. К нему навстречу потянулись солдаты. Где-то в дальнем конце состава блеснули штыки.

— Товарищи! Братья солдаты! — проговорил Порфирий и остановился, вглядываясь в их лица. — Братья, не верьте вы небылицам, какие плетут про рабочих. Не со злобой в груди, а с надеждой встречаем мы вас, наших товарищей, нес оружием в руках, а с горячим приветом… — Порфирию хотелось поговорить с кем-то одним по душам, запросто, но вперед никто не подался, и получилось, будто он держит речь на собрании. — Солдаты! Почему рабочие подымают знамя восстания? Потому, что бесправная жизнь для нас стала вовсе невыносимой, а мы — люди, и жить нам хочется по-человечески. Мы долго надеялись на царя, да впустую. Чужой он народу и народ чужой для него. Девятого января сколько тысяч людей он покосил! А за что? За веру в него же. Обманщик он подлый. Манифест подписал, обещал все свободы. А где же они? Какие свободы? Умирать? Прислал вас расстреливать…

— Погоди, — сказал один солдат и вышел вперед. — Зачем же так? Мы не каратели. Мы стрелять в вас не станем.