Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

И, согласные с ним, зашелестели в полутьме площадки солдатские голоса. У Порфирия горло стиснуло радостью. Вот как: не враги, а друзья! Все ли? Здесь собралось немного, человек двадцать. А как остальные?

— Товарищи… Вправду?..

А солдаты уже обступили Порфирия. Кто-то схватил его за руку и тряс, никак не выпуская. Другой совал кисет с табаком, просил: «Закуривай». Третий, жарко дыша в лицо ему, спрашивал: «Браток, как звать-то тебя?» А сзади шумели: «Айда, буди всех, скликай на митинг».

Порфирий не верил своим ушам. Редко шли воинские поезда, настроенные мирно, доброжелательно. Оно и понятно. С чего быть добрым, когда голод, холод, грязь и медленная дорога изо дня в день выматывают у солдата душу, а начальство знай науськивает его на рабочих? Порфирий никогда не искал в жизни «фарта» и не надеялся на него. Но это было похоже на «фарт»! Как по-другому назовешь такую удачу? Приехали не каратели, а товарищи.

Толпа солдат вокруг Порфирия становилась плотнее. В этом тесном кругу ему казались все лица знакомыми, а голоса когда-то слышанными. Улыбки, взгляды, махорочный дым… И ему вспомнился свой первый день в мастерских, тачка с. тяжелыми железными стружками, изрезанные до крови босые ноги и ласковая теплота от дружного говорка рабочих, обращенного прямо в душу к нему. Вот и сейчас вокруг него тоже так говорили, бросали соленые шуточки через плечи друг другу, перекликались между собой, сливая весь свой разговор как раз с тем, о чем думал Порфирий.

Над головами солдат мелькнула серая папаха офицера, и Порфирий внутренне как-то съежился, гася в себе светлое настроение: сейчас загремит начальственный зык, и, может быть, даже загуляет перчатка, хлеща солдат по щекам. Но он и еще раз обманулся. Солдаты уважительно пропустили офицера вперед, и тот очутился перед Порфирием. Привычным жестом он козырнул двумя пальцами и протянул руку.

— Прапорщик Заговура, — назвал себя. И прибавил — Вторая рота Третьего железнодорожного батальона решила поддержать вас, товарищи рабочие. Мы знаем о всех ваших требованиях и находим их вполне справедливыми. А митинг мы лучше соберем утром все вместе у вас в мастерских…

Только теперь Порфирий заметил, что сбоку от прапорщика Заговуры стоит Терешин и широко улыбается.

20

Эта демонстрация из всех была самой радостной и самой яркой. Среди заснеженных улиц города кострами пылали полотнища красных флагов, и ветер распахивал их широко и упруго. Женщины, девушки повязались цветастыми платками. И, может быть, оттого еще, что это был второй день рождества, народу на улицы вышло особенно много. Солнце прорубило в тучах небольшие оконца и светлыми зайчиками взблескивало на гранях штыков у солдат. Рота, как на параде, чеканила шаг. За нею шли дружинники — не так красиво и ровно, но с тем же ощущением своей свободной силы. Это ощущение передавалось и людям, несущим кумачовые лозунги революции, и толпе горожан, разлившейся вдоль тротуаров; не умолкая, резали морозный воздух то «Марсельеза», то «Смело, товарищи, в ногу», а чаше всего — призывные и волнующие мелодии «Варшавянки».

…В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…

Вера шагала рядом с Саввой, бросала на него влюбленные взгляды и, вся отдаваясь мечте о счастье, как клятву, выговаривала слова песни:

…Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи
Может ли вид эшафота пугать?

У нее давно зажило расшибленное плечо и вернулись прежние задиристость и веселость. Агафья Степановна тоже поправилась. Филипп Петрович вдруг сбросил свою раньше времени одолевшую было его старческую немочь. В доме стало по-прежнему все хорошо — отчего и не быть ей снова веселой? Ну, а если прибавить еще, что Савва с матерью вел тихий разговор (который до слова подслушала Вера сквозь дверь) — и мать сказала Савве, что свадьбу нужно бы сыграть перед масленой: и еще, если своими глазами (и тоже тайком) Вера видела купленную для нее фату, тонкую и серебристую, как летнее облачко, и белые восковые цветы…

Лиза, пригибаясь против ветра, несла расшитое золотыми словами красное знамя. Оно шумно трепетало у нее над головой, а когда ветер спадал, мягко струилось по плечам. Лавутин спрашивал:

— Не тяжело ли?

Лиза готова была со знаменем в руках обойти всю землю вокруг. Ветер бил прямо в грудь, а знамя, казалось, летело ему навстречу, и оттого становилось хорошо и легко. Не поворачивая головы назад, Лиза чувствовала, что за нею — нет, не за нею, за знаменем — могуче льется река человеческая, и вся сила, вся мощь этой реки неведомым током вошла в полотнище кумача, пытающего высоко на древке, зажатом в ее руках. Она несет в себе эту силу! Разве может она устать?