Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Терешина бил тяжелый, надсадный кашель, он хотел что-то возразить Лавутину, но только отмахнулся рукой. Лебедев наклонился к Порфирию:

— Ты что молчишь, Порфирий Гаврилович?

— Слушаю. Думаю. У меня тоже мысль такая: ни петли нам ожидать, ни самим под пулю соваться не следует. Уйти! Это правильно. Только куда? Вот тут с Петром Федосеевичем несогласный я. В других городах чем надежней? А на железной дороге опасней всего. Стало быть… уйти в тайгу. В Саяны, на Джуглым. Переждать там будет можно: зверя много, рыба есть. На первый случай и жилье готовое. Тогда что мне мешало? Припасу охотничьего не было у меня. Теперь есть у нас попрятанные и порох и ружья. А пуще всего — в городе друзья: нам и муки, и припасу, словом, чего будет нужно приготовят. А тайга-матушка, она неприступная! Нет, не сыскать нас там никому. Да и людей у царя не хватит, чтобы за нами в тайге гоняться…

— Так… А что же тебя смущает? — спросил Лебедев, видя сковывающую Порфирия нерешительность. — Ты скажи напрямую.

— Напрямую, Егор Иванович, то, что вроде мы от остальных рабочих бежим. В тишину, в спокойствие, только бы жизнь свою сохранить. А по городам, среди людей разместиться бы — как-то честнее. Да и нужнее.

— Так ведь на время только уйти, переждать самые лихие дни, пока прояснится, чтобы понять, как дальше действовать, — кашляя, сказал Терешин — По-моему, в этом никакой измены делу революции нет. Живым всегда недолго вернуться, а если ни за что, ни про что перестреляет нас Меллер — какая от этого революции польза?

— Я из города не пойду, — сказал Лавутин. — Семерых с собой я забрать не могу. Найду и здесь, где надежно укрыться пока. А там помаленьку все и обойдется.

— Гордей Ильич, здесь же очень трудно укрыться! — возразил Порфирий. — Нас быстро выследят, как раз сейчас, когда идут аресты.

— Найду, — упрямо сказал Лавутин, — хотя зиму здесь переждать, а весной станет виднее.

Терешин тискал рукою грудь, дергал пальцами застежки куртки — ему не хватало воздуху — и вертел головой, выражая свое несогласие с Лавутиным.

— Решай сам, Егор Иванович, — в промежутке между приступами кашля вымолвил он. — Такому спору конца не будет.

— Друзья мои, — негромко заговорил Лебедев, и все сразу потянулись к нему, — восстание у нас подавлено. И в Красноярске, и в Москве. Но революция-то ведь не подавлена! Совсем уничтожить ее теперь невозможно. Все равно, как невозможно заставить растущее дерево превратиться обратно в то самое семечко, из которого оно выросло! Сил в первом бою у нас не хватило, и ошибок много мы сделали. Так зачем же нам делать и еще одну: без пользы рисковать людьми, своей жизнью? Беречь надо силы, товарищи! Уйти сейчас в глубокое подполье, в надежные места — вовсе не значит выйти из борьбы. И это, Порфирий Гаврилович, пусть тебя не тревожит. Не измена это рабочему делу, а разумное решение. Правильно ты считаешь. Революция продолжается, и мы должны руководить ею. Уйдя в тайгу на время, комитет не порвет свои связи с народом. А ты, Гордей Ильич, хорошенько подумай еще. Тяжело тебе — это понятно. Но, повторяю, ты член комитета — и ты должен подчиниться решению комитета, если товарищи скажут: уйти в тайгу. Петр Федосеевич верно сказал: «Живые всегда могут вернуться». И я думаю: мы скоро вернемся. Только разберемся в новых условиях и в новых способах борьбы. Но уйдем в тайгу мы не все. Останусь я, останется Перепетуя. Мы найдем возможность скрываться и в городах, нам нельзя ни на минуту выходить из самой гущи событий. Начнем восстанавливать связи. Образуем ядро новой подпольной организации и будем наращивать силы. Для вас, кто на время уйдет в тайгу, будем готовить места, документы. Ведь сюда-то никому из вас все равно возвратиться будет нельзя. И мы с Перепетуей будем не здесь. Но связь с вами будем держать все время. Так я думаю. А вы как считаете? Давайте поговорим еще.

Да… Это не митинг, когда, можно сегодня решить что-нибудь и не так, а завтра поправить. Тут — что решишь сейчас, в то судьба твоя и ляжет. Да и не за себя только нужно подумать, а и за жен, и за товарищей, и больше всего за общее дело рабочее, ради которого потом, может быть, все и головы свои сложат, если сейчас ошибутся.

На станции перекликнулись паровозные свистки. Может быть, это поезд Меллера-Закомельского уже прибывает? Поскрипывают под окном валенки Петунина. Далекая, в конце улицы, возникла песня… Вырвались гневно и дерзко слова:

…скоро из наших костей
Подымится мститель суровый,
И будет он нас посильней.

Потом, такой же далекий, грянул выстрел. И песня оборвалась. Теперь стреляют часто. Пугают. А может быть, и в людей. Отзываясь на выстрел, залаяли собаки. Побрехали и притихли. А мороз жмет все сильней, трещат в окнах стекла.

— Так, Егор Иванович, — наконец сказал кто-то.

— Ну, тогда, Порфирий Гаврилович, в этом деле главным быть придется тебе, — заключил Лебедев. — Тайга тебе родная. Собирай всех, кому здесь большая опасность грозит, и уводи. Сегодня до рассвета сумеешь?

Порфирий помедлил с ответом.