Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Вдруг кто-то сильно дернул ее за воротник. Клавдея испуганно вскрикнула, хотела вырваться, отмахнуться, но так застыла, что не смогла. Чья-то сильная рука крутнула ее и, как тяжелый куль, выволокла наверх и усадила на мосток.

— Дура чертова! Чуть не утопила. Оборвался бы я, тебя вытаскивая, — думаешь, что? Подо льдом были бы оба вместе, как твои листочки.

Над нею стоял рослый молодой мужик. Он был в одной ситцевой рубахе, но на голове надета круглая шапка с суконным верхом, а на ногах — мягкие козьи унты. Мужик заговорил, и облачко пара вырвалось у него изо рта:

— Как ты не закоченела тут вовсе? Ну, беда с тобой!

Клавдея хотела спросить его, кто он такой и где Черных с Яковом, но голоса не было совсем, и она только помотала возле губ рукою. Мужик понял.

— Да я из помольщиков. Не бойся. А эти сволочи здесь по поселку все рыщут. — И добавил: — Ну, тетка, толковая ты, а глупа, башка твоя осетровая! Листочки свои в воду бросила. Сообразила… Их же из-под сруба волной на лед выплеснуло! Хорошо я повел коня поить и допрежь меня листочки твои никто не видел. А то бы что? Ну, я и смекнул: коли из мельницы человек бросил в воду листочки, стало быть, и сам где-то тут. А Черных, на счастье твое, не скумекал, что ты в экую страсть можешь полезть. Он бы тя сразу в воду. Шибко грозился он. Да-а… А вообще-то смелая ты, тетка. Баба ты прямо первый сорт!

И Клавдее стало сразу хорошо — и, от этих слов, и оттого, что рядом с нею человек-друг. Слова «баба ты первай сорт» тоже вроде знакомые… Где, когда и от кого она их слышала?

— Ну, чего уставилась? Листочки — это дело мне известное. У отца лошадь одна, а таких лбов, как у меня, четверо. Так я хотя и деревенщина, а все в городе на заработках верчусь. Многое слышу и знаю. — И вдруг оборвал себя — Да ведь в рубахе к черту тут закалеешь с тобой! Как мне тебя отсюда выручить? Другие помольщики, скажу я тебе, ненадежные. Сиди лучше пока, коли больше сидела. Еще мешок ржи смелется у меня, тогда думать буду.

Но через несколько минут он появился снова, сунул ей в руку ломоть хлеба и добрый кусок соленого свиного сала.

— Погрейся хоть едой. Черт его знает, боюсь тебя народу показывать, все Черныхом распаленные. Сиди. Ноги мокрые?

— Мокрые, — сказала Клавдея, в ознобе стуча зубами. И провела ладонью по лицу. Разбитый и отекший глаз уже не болел, но ей казалось, что опухоль застилает теперь и другой глаз, оттого она так плохо и видит мужика. — Мокрые ноги, не чую их вовсе, будто не мои. А все листовки на лед-то выплеснуло?

— А я откуда знаю, сколько было их у тебя. Две я поднял. Одна ко льду пристыла, разодрал ее в лоскутки, ни черта не прочитаешь. А другая — первый сорт. Я тебе отдавать не стану. Ну, сиди пока еще.

— Как тебя звать-то хотя?

— Финоген.

Клавдея откусывала черствый ржаной хлеб, медленно разжевывала куски присоленного с черемшой сала, чувствуя, как теплее становится в желудке и утихает по всему телу острая дрожь. А между тем неотвязная мысль все время стучала у нее в голове: «Выдюжу или свернет меня хворь? Так я прозябла, так прозябла».

Клавдея с трудом переминалась на окоченевших ногах. Вокруг нее по густо заиндевевшим стенам блуждали тусклые зеленые зайчики, иногда вспыхивая мелкими радужными точками на концах бесчисленных ледяных сосулек. А под мостком узорчато пенилась вода, билась в тесном срубе и, казалось, хотела его разбить и опрокинуть. Если бы Клавдея одна оставалась здесь ждать наступления вечера, она бы не выдержала. Но теперь, когда она знала, что рядом есть друг, который все время думает, заботится о ней, Клавдея находила в себе неведомо какие еще остатки сил, чтобы держаться в этом злом холоде. Друг! Это слово ласкало и грело. Друг! Самое большее, что нужно всегда человеку.

Снова дверь распахнулась. Финоген замахал рукой:

— Тетка, айда скорее!

Помог ей пройти по обмерзшему мостку, вывел за дверь, постоял возле все так же неустанно вертящихся и пылящих белым «бусом» жерновов, сделал Клавдее знак: «Замри», — и спустился к мучным лярям. Клавдея услышала, как он нарочито громко сказал кому-то:

— Паря, ну-ка вынеси мне в сани тальянку да пошарь там под лавкой, топоришко я положил, — и через минутку свистнул.

Клавдея догадалась: это ей.

Возле мучных ларей не было никого. Из каморки мельника пробивался громкий мужичий хохот. У распахнутых нижних дверей мельницы, под помостом, стояла лошадь, запряженная, в сани с «пялами» — высокой спинкой. На санях, ближе к задку, лежало несколько туго набитых мешков, а в головках набросаны объедки сена. Финоген, моргая запудренными мукой ресницами, толкнул Клавдею в спину:

— Падай скорее в сани, — и тут же прикрыл ее пропахшей душистым сеном дохой. — Тебя в город?

— В город.

Падая в сани, Клавдея успела заметить только, что в пасмурном небе, довольно высоко над землей, светится желтое пятно — солнце. Значит, день пошел едва лишь на вторую половину. А ей казалось — сто раз он уже кончился. Вот спасибо человеку! Из-под дохи она услышала чей-то виноватый — не Финогенов — голос:

— На-ка те тальянку. А топора, знашь, нигде нету. Куды ты его положил?