Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— А может, и нет, — слегка прищуривая глаз, согласился Филипп Петрович. — Черт его бей! Ладно, сойдет! Давай заколачивай, Савва.

Он помог дочери сложить в кучу шабашки, одной из них — самой толстой — забил ямку под доской: «Чтобы соседские кошки не лазили», — и первым пошел домой.

— Ну вот, Агаша, значит, мы и кончили, — доложил он, в отчаянной зевоте широко растягивая рот.

Первым он уселся за стол и потянулся к миске с пирогами. Впрочем, за ужином и молодежь от него не отстала. Агафья Степановна сварила еще молочный кисель — любимое блюдо дочери. Вера всегда ела этот кисель не спеша, смакуя, по пол-ложечки, чтобы как можно больше продлить удовольствие. Но тут она черпала полной ложкой, глотала, захлебываясь, и все метала взгляды на Савву. А тот успокоительно кивал головой. Агафья Степановна цвела, не понимая этих знаков.

— Вкусно? — спрашивала она, оглядывая всех за столом.

— Ой, и не спрашивай, мамочка!

— Очень вкусно, Агафья Степановна.

— Это точно, Агаша, — присоединился к молодежи и Филипп Петрович. — Есть можно.

— Хорошо поработали и поспите всласть. Чаю хотите? Или намаялись, сразу спать ляжете?

«Ах, молодцы, какие молодцы ребята!» Агафье Степановне хотелось встать и расцеловать дочь, а Савве хотя бы растрепать лихие кудри. Да сдержалась — шибко баловать-то тоже не следует.

— Так как же, на боковую? — повторила она.

— А мы еще на воздухе маленько посидим, — сказал Савва.

— Воздухом надышаться не успели? Ох, и беда мне с вами, — погрозила им Агафья Степановна.

— А я-то, пожалуй, спать лягу, Агаша, — сказал Филипп Петрович.

Он и не понял, почему так дружно все засмеялись.

Савва отвел Веру в сторонку, что-то ей пошептал и вышел на крыльцо. Вера, мурлыча себе под нос песенку, лисичкой пробралась за спиной матери в кухню и стащила с полки калач. Савва тем временем слазил на дровяной сарай и сбросил оттуда не очень большой, но туго набитый мешок. Затем они оба вместе вышли за калитку.

Прибравшись по дому, Агафья Степановна спохватилась, что «молодые» еще не вернулись, хотя уже совсем стемнело. Вышла во двор и покликала Веру. Никто ей не отозвался. Агафья Степановна выглянула за ворота. И там никого. В дальнем конце улицы, может быть даже на полях, откуда тянуло запахом спаленной соломы, девчата проголосно тянули частушки:

Что ж, гармошка, не играешь?
Али истрепалася?
Чю ж ты, сона, не танцуешь?
Али испугалася?

Вериного голоса среди них не было слышно. Да за последнее время она что-то и не ходила на такие гулянья. Все больше с Саввой вдвоем.

Что ж. ты, сердце, так болишь?
Али ты разбилося?
Что ж ты, сона, так грустишь?
Али ты влюбилася?

«Сона… сона… У всех сейчас сона — любимая — только и на уме. Май, веселый месяц, сколько ты сердец зажжешь огоньком на всю жизнь? — подумала Агафья Степановна, прислушиваясь к призывно-дразнящим голосам девчат и вспоминая давние вечера, когда она и сама так бродила по темным весенним улицам с песнями и мечтой о счастье и вызывала своего сону. — Ну, а где же все-таки Савва с Верочкой?»

Она еще долго стояла за воротами, вглядываясь в густую темень ночи и ловя губами сладкий, теплый воздух цветущей весны, все поджидала, что вот-вот появятся ее «молодые». Да так и не дождалась.

— Агаша, — вяло пробормотал Филипп Петрович, — чего это — все давно спят, а ты одна бродишь?

— Кому спится — те и спят, а кому бродится — бродят, — сказала Агафья Степановна. — Саввы-то с Верочкой все нет. Куда же это ушли они, Филипп? До такого поздна они еще не хаживали.

— Весна, Агаша… весна. Тут ничего не поделаешь. — И совсем уже сквозь сон закончил: — Надо ходить. Пусть ходят…

29

Они сидели на маленьком бугорке, в густой пружинящей поросли ольховника. Почти у самых ног, впереди, чернела неровная, иззубренная кромка утеса. Вера отыскивала на ощупь сухие сосновые шишки, бросала, и они беззвучно летели куда-то вниз, в бездонную темноту. Ветра не было вовсе, но иногда волнами вдруг откуда-то сбоку набегали теплые ароматы молодого сосняка и не высохшей еще клейковины березовых почек. Их временами вытеснял поднимающийся снизу жесткий, колючий запах гранита, а чаше — прохлада и свежесть реки, бурлящей где-то далеко, за обрывом.

Отсюда сквозь редеющий мрак ночи было видно, как, блестя тремя головными фонарями на паровозе и приближаясь к табунку веселых вокзальных огней, по черному полю медленно двигался поезд. Должно быть, товарный, потому что в вагонах ни одно окно не светилось. Он дотащился до станции, его огни смешались с вокзальными огнями, хрипло прогудел паровоз, и снова повсюду залегла неподвижная и чуткая ночная тишина. Такая тишина, в которой, кажется, слышно даже, как бьется сердце рядом сидящего человека.

— Саввушка, как хорошо!

— Мне тоже.