Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— Присоединяйся, милочок, — пригласил Баранов, наливая ему огромную фаянсовую кружку. — Хорошо для закрепления результатов.

Киреев, выпил и стал рассказывать про разговор работников. Петруха сверкнул белками глаз.

— Знаю про Михайлу. И знаю, что с Еремеем он водится. А где их, одних смирных, ныне возьмешь? Да и черт ли в смирных? Мне сила в мужике нужна, а у Михайлы есть силенка. А что вертится он, бьется в оглоблях, так я люблю диких обламывать, — и ноздри у Петрухи раздулись.

— Он ведь из старых работников у тебя, — заметил Баранов. — Стало быть, дичать теперь уже начал. Ты это учитываешь?

— Я все учитываю, батя! — с какой-то наигранно-озорной веселостью сказал Петруха. — Не бойсь, обломаю.

Домой Киреев с Барановым уехали, когда была выпита вся брага и стал уже заниматься рассвет. Настасья наставила в тележку множество каких-то гостинцев для отца, и Кирееву некуда было вытянуть ноги. Впрочем, сунула она с чем-то туесок и для него. Прощались все с поцелуями Петруха, словно куль с зерном, нагибал к себе тестя, обнимал его и все повторял:

— Так ты запомни наш разговор.

Настасья целовала Киреева мокрыми губами, давила ему шею своей жесткой ручищей и приглашал#:

— Приезжайте, Павел Георгиевич, приезжайте еще.

Володька едва удерживал на вожжах танцующих лошадей.

Потом он гнал их резвой рысью. Невдалеке от узко накатанной дорожки Михайла и другие Петрухины работники пахали в восемь плугов. Среди прошлогодней стерни чернела уже широкая полоса свежей пашни. По ней прыгали птицы, выбирая личинок и червей. Михайла шел за передним плугом. Завидя приблизившуюся тележку, он закричал что-то, защелкал кнутом. И хотя похоже было, что закричал он на лошадей, но на мгновение Киреев испытал в животе прежнее неприятное ощущение.

Весь обратный путь Баранов сладко дремал, невзирая на ужасную тряску. На попытки Киреева завязать разговор, он сонно отзывался:

— Ну тебя к черту! — И удовлетворенно добавлял: — Хороший зять мне достался. Из грязи — а выйдет в князи…

Киреев чувствовал себя неважно. Он несколько раз заставлял Володьку останавливать лошадей и уходил за обочину дороги.

В городе его ждала еще неприятность: за ночь на станции разбросали целую уйму прокламаций Красноярского комитета РСДРП под заголовком «Букет негодяев (или царские слуги)» В прокламации подробно описывались факты жульничества, незаконных поборов с народа, прямых хищений казенных денег. И назывались фамилии, главным образом полицейского начальства Иркутска, Томска, Красноярска, Иланской. Особенно досталось томскому полицмейстеру Аршаулову. Но несколькими строчками ниже взъяренный Киреев прочел и свою фамилию. Перечень его «деяний» был также приведен довольно длинный. Украденные у народа и у казны им, Киреевым, деньги назывались с большой точностью и с приведением всех обстоятельств. И самое главное: все это было сушей правдой…

Не сразу согнала с него бессильное бешенство и наспех набросанная записка Лакричника, которую в заклеенном конверте передал дежурный жандарм. Лакричник торжествующе сообщал Кирееву, что он выследил лицо, доставившее прокламации. Это лицо их вручило Мирвольскому. Где доктор хранит листовки, пока не установлено, так как передача состоялась в помещении больницы. Лакричник же дальнейшее свое внимание решил направить in medias res — в самую средину вещей, — узнать, откуда берутся листовки, ибо Мирвольский теперь никуда не уйдет. А приезжее лицо — «мавр сделал свое дело» — немедленно вернулось на вокзал и приобрела себе билет до Красноярска. В силу чего Лакричник счел нужным последовать в поезде за сим лицом.

Киреев было прошептал ругательство в адрес Лакричника, которого черт понес, так сказать, за семь верст киселя хлебать, тогда как узелки и здесь отлично завязались, а потом, постепенно светлея, подумал, что если в Красноярске Лакричник обнаружит самое вожделенное для жандармерии — подпольную типографию, — это будет отличный щелчок в нос полковнику Козинцову. И это сразу поднимет Киреева в глазах высшего начальства.

33

Сопки и сопки…

Маньчжурия — чужая сторона…

И хотя над зелеными холмами катятся вольные, теплые ветры, неся щедрый аромат степей, и хотя солнце заставляет землю с утра и до вечера играть веселыми огнями, людям невесело Невесело потому, что зелень сопок — это дикие травы, заполонившие собой незасеянные гаоляновые поля, а мерцающие огоньки — отблески солнца на отточенных гранях штыков. Невесело потому что к этой весне и к этим сопкам пролег тяжелый длинный и бесславный путь отступлений. Невесело потому, что все вокруг чужое, ненужное сердцу, а дома, там, в России, ждут своих пахарей родные поля и тоже, наверно, зарастают бурьянами. Не штыки бы точить, а топоры, лопаты. пилы! Дать скорее привычную работу рукам. Опостылело все! И особенно — тяжкое, нудное сидение в окопах…