Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Ему было приятно, что этот в серебряных погонах и увешанный аксельбантами жандармский начальник, которого боятся в городе все рабочие, а в селах мужики, здесь, у него, не только равный ему, а даже вынужден подчиняться. Сел он снова за стол? Сел. Будет теперь отзываться на «ты»? Будет. Станет просить лошадей? Попросит. И Петрухе стало весело от сознания того, что он оказался сильнее Киреева.

— Пей, дура, — сунул ему Петруха стакан с вином. — Я ведь по-простому, по-крестьянскому.

Подошла Настасья и, шепча мокрыми губами возле его уха, тоже стала уговаривать Киреева. Баранов, поставив локти на стол и подперев ладонями лоснящиеся щеки, заметил ему равнодушно:

— Зря ты взвинтился, милочок. И на кого? Все свои…

Киреев мрачно бубнил:

— Почему он назвал меня крючком и дурой?

— Плюнь ты на это. Настя! Вели сварить еще сотенки три. — Баранов потянул скатерть к себе, стремясь вместе с нею приблизить и зятя. — Слушай, Петр, ты слушай меня. В работниках своих ты крепко уверен и в мужиках вообще?

— В чем?

Настасья поднялась и крепко прихлопнула дверь на кухню.

— Не спалят они тебя? На Алтае, вон рассказывал Павел, двоих спалили.

Петруха схватил вилку, зажав ее в ладони.

— Пусть попробуют!

— А ты, милочок, не рисуйся. Делом спрашиваю: могут спалить?

— Говорю, пусть попробуют…

— Ну вот, — грустно заключил Баранов, — значит могут. Ты слушай: в Петербурге… — и он пересказал зятю суть своего разговора с Киреевым о союзе «русских людей». — Ты понимаешь, какая это может выйти государственному строю защита? Где у него штыков не хватит — «русские люди» дрекольем сработают. А? Павел, скажи.

— Не только дрекольем, — чуточку смягчившись, сказал Киреев, — и вооружить можно.

— Главное — настроить, обозлить этот народ против бунтовщиков. Я и спрашиваю: могут, Петр, на тебя или там, к примеру, на приятеля твоего Черныха мужики покуситься? На имущество ваше, а не то и на жизнь? Могут. Ты сам подтвердил. А вот ежели с той стороны подойти, как в Петербурге, есть тебе кого и против врагов своих пустить? Надежно приготовленных.

— Наберу. Все зажиточные со мной. На работников тоже надеюсь. Да и из простых мужиков… Хлеб, он, батя… Хлебом самого злого пса можно успокоить. Только уметь дать его. Я умею, — и ноздри у Петрухи вдруг раздулись. — А кому голову отвернуть? — первому Фесенкову безногому! Он больше всех крутит…

Но тут открылась дверь, и вошел Володька.

— Петр Иннокентьевич… — начал он.

Петруха поднял руку.

— Погоди. — Налил ему полный стакан вина, полнее, заставил выпить до дна. Обнял Володьку за плечи. — Люблю! Для меня разницы нет: работник, хозяин. Свой брат: мужик!

— Там из соседней деревни, из Идыкенской. приехали четверо. — сказал Володька, принимая от Настасьи кусок жареного гуся. — На посев семян пшеницы просить.

— Ну, так дай, — Петруха сделал щедрый жест рукой, — дай. сколько им надо. И скажи мужикам: пусть другие тоже приезжают. В Идыкенской измельчали пшеницы, а у меня порода новая, урожайная.

— А расчет? Зерном, осенью? — спросил Володька, прожевывая гуся.

— На что мне зерно! Отсеются — пусть на лошадях отработают. Лесу нарубят, подвезут. За каждый куль — сорок бревен.

Володька поперхнулся.

— Не много, Петр Иннокентьевич?

— А ты втолкуй: пшеница у меня самая урожайная, а отработка — в затишное время, когда все одно на лошадях делать нечего.

— Ты откуда себе семян пшеницы завез? — спросил Баранов, когда Володька ушел. — Не из Челябинска?

Петруха засмеялся.

— Здешняя! Просто на новой земле у меня богатый урожай дает. А у них не вырастет — стало быть, посеять не сумели, землю не так обработали. — И с грубой откровенностью объяснил — У меня. батя, подход: сперва приласкать. А руку свою наложить потом Объяви им: возврат зерном же. Два куля за куль не возьмешь, когда у них всего-то. может, сам-четыре вырастет А бревнами… Подсчитаться — знаешь, батя, сколько я возьму? Пятнадцать кулей за куль — не меньше! Вот. А они и не заметят. Еще спасибо все время будут говорить…

Стряпуха Варвара внесла очередное блюдо пельменей, и Петруха снова заставил графин с облепиховой настойкой захлебываться пузырьками воздуха, а настойку — расплескиваться вокруг стаканов. И снова посоловели глаза у слегка протрезвившихся было гостей. Петруха сидел, сложа руки. Пил он не меньше других, а пьян почти не был. Киреев раздраженно разбрасывал вилкой пельмени, с таким видом, словно они чем-то ему угрожали. Настасья расставляла сладкое: пироги с вареньем, сдобное печенье, конфеты. Но все это было никому не нужно.

Наконец даже Баранов насытился. В истоме вытер потную шею платком.

— Сколько?

— Тысячу сто, папа, — сказала Настасья.

Киреева неудержимо тянуло под стол. Он сидел, широко расставив локти, чтобы не упасть.

Петруха рывком расстегнул ворот жаркой бархатной рубахи, подсел к Баранову и зашептал, наклоняясь к нему.

— Я зачем тебя позвал, батя, — сказал он, возвращаясь к самому начальному разговору, который никак не удавалось развить. — Твоя помощь нужна.

— Нету лишних… Честно тебе говорю.