Хрен знат 2

Ага, «побелил да покрасил»! А то я не помню, как было! Да это ведро извёстки на одну только кухню уйдёт. Весь потолок в копоти. Там тётка жила, самогонщица, варила по пьяному делу…

Стоп, себе думаю, а как же письмо из ящика, тот же сарай? Это на первый взгляд, прошлое структура аморфная, без потайного дна.

И сам себе возразил: прошлый раз мамка получала квартиру, когда я учился в восьмом классе. А сейчас перешёл в шестой. Многое за три года может произойти. Вселилась бы вместо нас та же бабушка самогонщица, квартиру государству сдала, а сарайчик разобрала на кирпичи. Кто запретит, если это её частная собственность? Так что рано ещё делать выводы: то это время, или не то.

Оно и пошло по другому сценарию. Мамка вернулась из школы с ордером, но без ключа:

— Там девочки к часу придут, будут работать. — И на меня, — ну-ка помой шею, надень что-нибудь поприличнее и только посмей тётей кого-то назвать! Для тебя они только: Зинаида Петровна, или Раиса Максимовна!

Да же бабушке стало за меня неудобно:

— Што он, совсем сказивси?

* * *

Выступили в половине первого. Я вёл на руках дедов велосипед с полным обвесом. Тут не зевай: на руле с двух сторон по ведру. То что с известью, нужно было всё время поддерживать на весу. Иначе беда! И велик засрёшь, и сам изгваздаешься.

Мамка шла рядом багажником. Следила, чтоб ничего из сумки не выпало, и веник на повороте не выскользнул. Тут не до светских бесед.

В общем, рулю, камушки объезжаю, слышу над ухом: «Ой!» — Что за чёрт, неужели кого-то задел?

Вскидываю глаза: та самая Зинаида Петровна, что должна, по идее, сейчас на квартире впахивать. Руки калачиками подле груди, в глазах чуть ли ни слёзы. И после «ой»:

— Рая пошла на вокзал, билет покупать. Сказала, что немножко задержится. А я почему-то забыла взять у неё ключ. Давай её здесь подождём?

Мамка: «Говно вопрос!» (естественно, своими словами), встали они под крылечком, что у входа в элеваторский магазин и ну, лясы точить.

Я высвободил оба ведра, наземь сгрузил, велик прокатил чуть вперёд, чтобы к забору приткнуть. А сам вспоминаю: поздоровался или нет? Это такое дело, что за мамкой не заржавеет.

Подошёл, присоседился, выждал момент:

— Здравствуйте! — И для мамки, — … Зинаида Петровна!

Её-то грех не узнать, хоть молодая совсем, наш будущий завуч. Шрам на щеке, из-за которого взгляд кажется строгим. Смотрит на меня, улыбается:

— Здравствуй и ты, Саша Денисов! Читала в газете стишок про казака-зайца. Мне понравилось, дочка в восторге. Обещает выучить наизусть…

И по моей душе, будто рашпилем до крови прошлась! Скомкал я взгляд и мамке:

— Можно я дальше пойду? Дождусь… возле подъезда?

— Только смотри, ничего по дороге не растеряй!

Повесил я вёдра на руль, и покатил вдоль забора, над которым всю ночь не выключается свет. А память, будто крест на спине. Тот самый, из кедра, кевга и эвкалипта.

* * *

То, что у Зинаиды Петровны есть дочь, открылось случайно. Я видел её только раз, и то мельком, даже имени не запомнил. Стояли они в коридоре вместе с моей мамкой возле внутреннего окна, что смотрит в спортзал. Я из него как раз выходил после урока физры. Взросленький был. Усики пробивались. Выпускной, кажется, класс.

Позвали они меня взмахом руки. Я подошёл. Спросили о чём-то — ответил. Смотрю, а у взрослых в ногах кнопка стоит. Красное пальтецо с чёрным воротником, задранным до ушей, шапчонка до глаз, шарф. По одежде догадался: девчонка, а разглядывать даже не стал. Мы тогда восьмиклассниц считали ссыкухами, а это вообще шелупонь, начальные классы. С тем попрощался и отвалил.

Дома уже, мамка спросила:

— Как тебе дочь Зинаиды Петровны?

— Да, — отвечаю, — никак. Что там рассмотришь под шапкой?

— А ты ей понравился. Спросили её: «Кто там, за окном, самый красивый?» — на тебя показала.

Я только фыркнул, а сам эпизод из памяти вон.

Потом уже, в лихих девяностых, работая в «афганской» газете, я собирал материал для цикла статей с общим названием «Осенние листья на память». Про небольшой посёлок в предгорьях Большого Кавказа, расстрелянный немецкими егерями. Сто семьдесят шесть душ погубили— женщин, стариков и детей.

Я списки добыл, побщался со всеми свидетелями, кто случайно остался в живых. Дядя Коля Копанев, соседка Анна Кузьминична, бабушка Малакеева, потерявшая мать и шестерых детей. Стишок написал:

На угоре и горе в октябре

сами вырастут живые цветы.

Там, где вечному огню не гореть,

там, где горю моему не остыть.

Здравствуй, Любушка! Как тебе спится?

Снятся руки твои и ресницы,

и полуденных глаз окоём.

Я не плачу, лишь сердце пустое.

Кружит ветер озябшей листвою.

Что за ангелы в небе твоем?

По предгорьям проктилась война.

Прокатилась стуйкой крови со лба.

Усмехнулась напоследок она

И сказала: нам с тобой не судьба.

Листья кружатся — жёлтые стаи.

Я душою к тебе улетаю.

Я ещё ничего не забыл.

Здесь мне видятся звёздные сини,

Триумфальные арки России

над сиротством забытых могил.