Хрен знат 2

Сел я на велосипед. Как гайну! От мыслей своих бегу. Лёгкость такая в ногах, будто только что вышел из кабинета зубного врача. Всё, отстрелялся! А совесть потихонечку давит. Та эта Раиса — не та, только я всё равно сподличал исподтишка. Кем ей быть, если я еёному мужу отхреначил верхушку служебной лестницы? Старшим научным сотрудником и женой председателя Крайсовпрофа? — Не велика компенсация за звание первой леди великой страны. К тому же по ним, по научным сотрудникам, поддержавшим горбачёвскую перестройку, она и ударит больнее всего.

Приехал домой, сел. Вспомнил как Рая впахивала на бывшей квартире. Так стыдно мне стало, и так захотелось, чтоб наша Раиса Максимовна оказалась не той, а какой-то другой.

Еле дождался, когда дед с мамкой вернутся. Я к ним с порога:

— Ну что, проводили?

— Куда оно денется?

— Про ниточку не говорила?

Дед озадачился:

— Надо же, угадал!

У меня и сердце застучало по пяткам:

— Что хоть конкретно сказала?

А мамка:

— Ты дашь нам пройти? — Вечно она в чужие дела лезет!

Выждал, когда всё успокоится, и к деду с тем же вопросом. Он даже сплюнул с досады:

— Отстань!

А я не сдаюсь:

— Скажи! Как ты не представляешь, насколько мне это важно!

И он, наконец, психанул:

— Что ж ты с ним будешь делать? Прилепился как банный лист к заднему месту! «Что говорила, да что говорила»… Заметила нить на моём пиджаке, взяла да сняла с обшлага. Ну как, полегчало?

Обиделся я на деда. Из такой ерунды создал интригу. Ничего не сказал, ушёл. Открыл было, томик Горького, да сразу и отложил, не читается. По радио та же тоска. Сегодняшний день радиофестиваля отдан Узбекистану. Звучит оратория «Ташкентнама» композитора Икрама Акбарова. Это оркестр, хор, солист плюс речетатив. Всё на чужом языке, долго и многопланово. В объёмах концертного зала с выверенной акустикой классика звучит потрясающе. Но слушать её по радио — прививать советскому человеку стойкое отвращение к музыке.

Мамка из кухни:

— Нельзя ли чуть тише?

Дед в унисон:

— Понимал бы слова — заплакал.

А бабушка шагнула через порог, глянула мне в глаза — и как когда-то:

— Федул, что губы надул? — Кафтан прожёг. — А велика ли дыра? — Один ворот остался. Пойдём внучок вечерять, пока пирог не остыл.

Вечно она с этою поговоркой! Ну как вечно? В прошлой жизни я её часто слышал, а вот последние тридцать восемь дней как-то не приходилось. Наверное, не было особой нужды её повторять.

По поводу крайнего срока, коим я ограничил своё пребывание в этой реальности, думалось разное. И чем ближе он подходил — тем

чаще. Хоть не было подходящей теории способной обосновать моё попаданство, росла в душе тайная убеждённость, что новая жизнь сорока днями не ограничится. Я так оборзел, что начал планировать будущее. Детская книжка «Кем быть?» опять обрела актуальность, но встречный вопрос «А вдруг?» мешал разогнаться так далеко, как хотелось. Я ждал послезавтрашний день с нетерпением и тревогой.

Пирог был большой, круглый. Как я люблю: с яйцом и зелёным луком. У бабушки так: если она печёт, то, как минимум, дня на три. А накануне пасхи конвейер вообще врубался на полную мощность. Все подоконнки в куличах, количество пирожков разного размера и сорта измерялось тазами. А вот с культурой горячих напитков у нас просто беда. Про кофе с какао я уже говорил, так вот, примерно так же было и с чаем. Заварка сливалась, если переставала менять цвет кипятка. Потом её навсегда заменит кубинский сахар-сырец. С ним-то любая заварка становится тёмно-коричневой.

Речь за столом шла о каком-то «ЗИЛе»:

— Рая сказала: «Пусть он пока у вас постоит. В течение месяца заберём. Машина надёжная, пользуйтесь».

— Ага! — возразила бабушка. — Да на грэца он сдался! Вдруг что-нибудь поломается? Кто за ремонт будет платить? Кучу денег, наверное, стоит…

— Съездим сегодня с Сашкой. Посмотрим, что там за «ЗИЛ». Заодно инструмент заберём, — подытожил обсуждение дед. — А вечерочком, по холодку, займёмся уже фундаментом.

* * *

Воздух после грозы густой, липкий и очень влажный. Стихию проволокло только по нашему краю, а потеет из-за неё весь город. И чистое серебро тополиной листвы подёрнуто, будто временем, точками свернувшейся пыли. Летние дни долгие. На часах только семь вечера, а у деда рубашка дымится. Он крутит педали, я всего лишь, сижу на раме, но жар от его тела, как в банной парилке.

Весь путь я недоумевал. Фига себе, «ЗИЛ»! Как пить дать, что-нибудь поломается. Велосипеду «Школьник» ума не смогли дать, а тут грузовик! Кто интересно на нём будет ездить?

Мимо нужного поворота мы опять проскочили. Пока я ёрзал на заднице, подавал голосовые сигналы, дед сквозанул вперёд метров на сорок. Тут нечему удивляться. Он в прошлой-то жизни в нашей квартире не был ни разу, воспринимая её, как личный упрёк.

Во дворе я поминутно оглядывался. Искал и не находил место, где можно поставить большую машину. Дед удивился, спросил, не боюсь ли я, часом, кого?

Я тоже удивился, опешил:

— С чего это ты взял?

— Голова твоя, как на шарнирах. Так и ходит туда-сюда. Будто ждёшь, что со спины подойдут. Или ищешь чего?

— «ЗИЛ».

— Какой ещё зил⁈